Петербурженка Вероника Колдина завела аккаунт в социальной сети TikTok в начале 2021 года, однако ее видео не пользовались большим успехом. Все изменилось после того, как в одном из роликов появилась ее бабушка. Она просто пропевала известные хиты, а пользователи забросали ее вопросами о войне и блокаде. Сегодня 100-летней Нине Сахарновой завидуют многие тиктокеры, ведь на ее канале более 155 тысяч подписчиков и ни одного хейтера.

– Вы знали, что такое TikTok до того, как начали сниматься в видео?

– Нет. Я когда-то пыталась освоить Интернет, но меня ужасно раздражала мышка, и я оставила это занятие. Когда Вероника предложила мне подпевать песням и снять все это на видео, то я не совсем поняла для чего. Однако она моя единственная внучка, и я стараюсь исполнять ее желания.

– Сейчас вы стали популярным тиктокером, очень многие только мечтают о таком количестве подписчиков. У вас появился интерес к блогингу? Предлагаете свои идеи для роликов?

– Нет. Всем этим занимается моя внучка, но мне нравится отвечать на вопросы подписчиков. Я не планировала рассказывать о блокаде, эта тема долгие годы была табуированной – вспоминать эти страшные годы совсем не хотелось. Однако прошло уже много лет, мои чувства утихли, а разговоры перестали возвращать меня в то страшное время. Когда люди начали задавать вопросы, я поняла, что готова на них ответить. Меня спрашивают не только о блокаде, но и о жизни в Советском Союзе. Мне кажется, что я уже всю свою жизнь рассказала, но вопросов меньше не становится.

– Вы сталкивались с хейтерами?

– Я плохо вижу, поэтому комментарии мне читает Вероника. В основном они положительные, однако многие почему-то не верят, что 20 ноября 2021 года мне исполнилось 100 лет. Многие думают, что я моложе. Впрочем, по паспорту мне действительно меньше, потому что когда-то паспортистка ошиблась и вместо 1921 года написала 1924-й. Мне предлагали поменять паспорт, но я отказалась – какая уже разница?

– Помните 8 сентября 1941 года? Как вы узнали о том, что город заблокирован?

– О блокаде сообщили по радио. Конечно, тогда мы не до конца понимали, что происходит. Понятно, что ничего хорошего, но мы даже представить не могли, что нам придется пережить. Осознание пришло позже, когда власти начали урезать нормы выдаваемой еды. Декабрь 1941 года и январь 1942 года были самым ужасным временем за всю блокаду, тогда начались массовые смерти: от голода и холода люди просто падали на улицах и умирали.

Мне было 20 лет, я училась в Ленинградском институте киноинженеров (ныне Санкт-Петербургский государственный институт кино и телевидения. – Ред.) и жила с родителями на Звенигородской улице, 4. Папа работал на заводе подводных сооружений, а мама на железной дороге, однако никаких дополнительных пайков у нас не было, мы жили ровно на то, что давало нам государство. Думаю, все помнят, какие тогда были нормы выдачи продуктов. Папа умер от дистрофии 9 января 1942 года. Хорошо помню, как 8 января он принес домой баланду – это такая водичка с травкой, мы поели, а на следующий день его не стало.
До блокады моя мама была полной женщиной, а когда закончилась война, от нее остались только кожа да кости. Она умерла в июне 1945 года в больнице от инсульта. Это был самый ужасный день в моей жизни. Помню, я слонялась по улицам и не могла понять, что происходит, ведь вроде война закончилась, и все должно быть хорошо, а мама умерла. При этом я не проронила ни слезинки – просто не могла. Расплакалась я только через несколько дней, когда ночевала у тети.

– Вы пробовали попасть в эвакуацию?

– Моя мама была гипертоником, в те годы эту болезнь лечили только магнезией, но она ей почти не помогала. В результате мама слегла еще в декабре 1941 года. Я просто не могла оставить ее одну.

– Вы продолжали ходить в институт после того, как началась блокада?

– Я ходила на занятия до зимы 41-42 года, несмотря на холод. Хорошо помню нашего старенького преподавателя физики, он всегда был очень закутанным. В декабре и январе было уже не до учебы, а вскоре институт эвакуировали. После смерти папы мне пришлось устроиться на работу, чтобы получить продуктовую карточку, иначе мы с мамой просто умерли бы от голода. До этого у меня была только студенческая карточка.

Я пошла работать в отделение связи на Витебском вокзале. Я успела закончить первый курс и в электрике более-менее разбиралась. После работала механиком. Потом меня направили в мастерские, где я ремонтировала коммутаторы и телефоны для фронта. Уже после войны я закончила сначала техникум, а потом институт и 28 лет проработала в проектном судостроительном бюро.

Несмотря на то, что в блокаду я работала, дополнительную пайку никогда не получала. Люди думали, что моя семья живет хорошо и дополнительная помощь мне не нужна.

– Почему они так думали?

– Я никогда ни на что не жаловалась, не плакала и не говорила, как все плохо. Даже в самые тяжелые месяцы я следила за гигиеной. Поскольку в домах не было отопления, люди грелись буржуйками (металлическая печь для обогрева помещений. – Ред.), от которых много копоти. Воды не было, поэтому многие ходили с черными лицами в грязной одежде. Я же умывала лицо снегом и обтиралась полотенцем.

– Что вам помогло не опустить руки и сохранить бодрость духа?

– Меня спасало искусство. Я слушала по радио рассказы, в любую погоду ходила в Александринский театр, тогда там работала труппа Театра музыкальной комедии. Спектакли часто прерывались бомбежками, мы прятались в бомбоубежище, а после актеры снова выходили на сцену, а зрители возвращались на свои места.
Как-то в мастерскую, где я работала, пришла женщина-режиссер и предложила организовать драматическую студию. Я сразу туда записалась, и это стало моей главной отдушиной. Как только я начинала учить роль, репетировать, то забывала и про холод, и про голод. Я до сих пор помню премьеру нашего спектакля «Нежное сердце», как хорошо нас принимали зрители. Это единственные по-настоящему хорошие воспоминания за все те страшные годы.

– Музыкальным символом блокады стала Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича, исполнение которой 9 августа 1945 года транслировалось по всем радиоприемникам. Вы слушали это произведение в тот день?

– Я не смогла дослушать ее до конца, было очень тяжело: эта музыка прекрасно передавала наступление фашистов и тяготы войны. Я предпочитала что-то более позитивное, чтобы были силы верить в лучшее.

Зато я знаю, кто ее дослушал до конца. В нашем доме жила семья: мама, папа, трое сыновей и дочка. Во время блокады родители умерли, дочь и два старших сына эвакуировались, а младший почему-то остался и вскоре умер. После того, как блокаду сняли, его сестра вернулась и нашла личный дневник. Судя по записям, мальчик слушал седьмую симфонию, описывал свои впечатления и плакал – вся тетрадка была в следах от слез. Это было последнее, что он успел написать.

– Есть ленинградцы, которые признаются, что День снятия блокады для них стал более важным, чем даже День Победы. У вас так?

– Нет, для меня День Победы все-таки главный праздник в году, а День снятия блокады на втором месте. Но, конечно, мы все очень радовались, когда услышали по радио, что город больше не заблокирован. В тот день мы с мамой были дома и пили воду с глицерином, который придавал ей сладковатый вкус, и мечтали, что теперь все будет хорошо. Однако улучшения происходили постепенно, и к более-менее нормальной жизни мы вернулись только после войны.

Но еще до победы у нас в городе начали работать коммерческие магазины. Я помню, как продала хлеб, пошла в магазин и купила зубную пасту для мамы, которая лежала в больнице. Это казалось чем-то невероятным.

– Актриса Алиса Фрейндлих в документальном фильме Дениса Клеблеева рассказала, что после войны с подругами делилась едой с пленными немцами, прекрасно зная, кого кормит. Как вы оцениваете этот поступок?

– Я хорошо помню, как немцев водили колоннами на стройку: они восстанавливали то, что сами и разрушили. Надо понимать, что далеко не все немцы, участвовавшие в блокаде и войне, действительно этого хотели. Не все были ярыми фашистами, некоторых просто гнали на фронт. Так что к подобным поступкам я отношусь индифферентно. Если есть возможность и желание, то можно помочь.

– Последние годы поднимается вопрос о том, что, возможно, стоило сдать Ленинград…

– Даже слушать не хочу! Это невозможно, это предательство! Этот ужасный вопрос придумал какой-то предатель, причем только сейчас. Тогда ни у кого даже в мыслях такого не было!