Обстановка здесь практически не изменилась с блокадных лет: хозяйку дома, которой в 1941 году было пять лет, окружают все те же знакомые и любимые с детства предметы интерьера и быта. По сути, это настоящий музей ушедшей эпохи. И живых воспоминаний, конечно. Которыми их главный хранитель поделилась с «Петербургским дневником», проведя своеобразную экскурсию по квартире и своему прошлому.
Далее мы приводим ее рассказ от первого лица.

– Вот эта стена в прихожей – капитальная. Когда в первую блокадную зиму уже не было сил спускаться в бомбоубежище, сюда во время каждой бомбежки мама перетаскивала из нагретой буржуйкой маленькой комнаты кроватки – мою и моей годовалой сестренки Муси. Тогда считалось, что, находясь возле капитальной стены, можно уцелеть, если в дом попадет бомба. До сих пор не знаю, так ли это. Но мы с Мусей воспринимали все как должное – такая жизнь была.

Поэтому, наверное, и страха особого не было. Даже канонада воспринималась как нечто естественное. Помню, когда летом 42-го мама пошла работать, – она шила в артели, расположенной в бывшей фотомастерской на Театральной площади, рукавицы для бойцов – мы ее ждали, сидя вот здесь, в комнате, на этой оттоманке. И вот, слышим, ударила пушка: снаряд с воем летит-летит и улетает, как я теперь понимаю, на Выборгскую сторону. Бах! Взрыв. А мы сидим, слушаем. И в сторону окон поглядываем.

Окнам, кстати, уже гораздо больше ста лет. Они дореволюционные, крепкие, закрываются без единой щелочки, и даже все защелки-задвижки сохранились в полной исправности. Весь дом уже стеклопакеты поставил, кроме меня. А зачем? Ведь у этих «пакетов», как было написано в рекламе, срок службы десять лет. Смешно!

Про окна надо ведь вот что еще рассказать. Так как мы живем буквально рядом со Смольным, то для его защиты сразу же после начала войны на крыше нашего дома установили четыре зенитных установки: по одной на каждом углу. Так вот, после первого же их залпа у нас все стекла в верхних оконных фрамугах вылетели начисто. Пришлось фанерой забивать. Так и жили с ней еще очень долго. Даже на послевоенной фотографии нашего дома, которую я нашла в Интернете, видны наши забитые фанерой фрамуги.
А зенитки эти только в 44-м стали снимать с крыши с помощью лебедок. Я сама видела: мы тогда как раз только-только из эвакуации вернулись.

Зенитки – это вообще отдельная тема. Ведь наш папа в блокаду служил в зенитном расчете. И тоже на крыше! Сначала их зенитка стояла на кровле поликлиники нынешнего Государственного оптического завода (ныне ЛОМО). Потом их перевели на крышу Большого дома. А когда осенью 42-го мы эвакуировались, то папа прислал нам письмо, где сообщил, что он теперь служит на крыше нашего дома! Вот такое совпадение.

Самой тяжелой для нас была, конечно, первая зима. Вот этот буфет, где лежала посуда (и до сих пор она там находится), мы, по-моему, тогда вообще ни разу не открывали. Зачем? Еда-то умещалась буквально на ладошке. И вот этим дореволюционным мраморным умывальником (настоящим «Мойдодыром») не пользовались: воду мама носила от Невы, да много ли она могла унести? А за хлебом она ходила в магазин, расположенный напротив нашего дома, и три добытых кусочка всегда приносила в жестяной банке из-под чая. Банка эта, кстати, тоже сохранилась. Но несколько лет назад ее зачем-то прихватил один нехороший человек. Но о нем я не хочу говорить. Хотя баночку очень жаль.

Той зимой мы бы, наверное, не выжили, если бы мама не ходила время от времени к папе на Чугунную улицу (когда он ГОЗ защищал) и не приносила бы в его котелке крохотную порцию гречневой каши с такими же маленькими кусочками мяса.

Однажды мама нас с Мусей кормит, а рядом на кровати лежит совсем обессилившая тетя Оля – старшая мамина сестра. И вот она приподнимается и через железные прутики кроватной спинки молча смотрит на нас. Мама ловит ее взгляд и говорит: «Оля, это детям…»

А на следующий день тетя умерла. И мама потом все время горько сожалела, что не угостила сестру хоть горсточкой каши: может быть, осталась бы в живых.

Гроб, который для тети Оли сделал ее муж, дядя Миша, стоял прямо посреди этой комнаты. Видите, вон там, в углу, вазу на комоде? В ней стояли засушенные цветочки. Мама взяла этот букетик и положила их к тете Оле.

Хотя буржуйку постоянно приходилось топить, мебель мы нашу не трогали. Это все благодаря дяде Мише: он работал на пристани и оттуда постоянно приносил разные деревяшки. А буржуйка у нас, между прочим, была «подключена» не к окну, а к одной из облицованных белым кафелем печек. Они до сих пор целы. Мы ими после войны пользовались вплоть до 1954 года, когда нам провели центральное теплоснабжение. С того времени ни разу и не растапливали их, электролампочки даже в топках хранили.

Да, буржуйки-то давно уже нет, а кое-какая вещественная память о ней осталась. Блокадной зимой мы вместо чайника ради удобства пользовались старинным кофейником. И вот однажды не углядели мы и поставили его вплотную к трубе буржуйки. А она ведь раскаляется всегда докрасна, вот и расплавился наш кофейник – дырка у него сбоку получилась.

Тот день я почему-то очень хорошо запомнила. Февраль был, и на улице стояла солнечная погода. Мы приоткрыли деревянные ставни на окне (их тоже дядя Миша сделал) и свет попал в комнату, высветив горячую буржуйку. А по ее поверхности капельки расплавленного металла от кофейника, как шарики ртути, бегали.

Нашего «пострадавшего», между прочим, мы не выбросили, а убрали в буфет. Так и простоял он там до относительно недавнего времени, когда я решила его передать в воссозданный Музей обороны и блокады Ленинграда. Не зря мы кофейник сберегли – пусть теперь напоминает о прошлом другим людям.

В музей я передала и наш многое повидавший на своем веку абажур. Он, как мне кажется, был в квартире еще с дореволюционных времен: наши бабушка с дедушкой поселились здесь в 1918 году. Заодно я для музея нарисовала подробный план нашей квартиры, где «расставила» всю обстановку, которая была у нас во время блокады.

Передала я и некоторые документы папы. В том числе, к примеру, визир Бакмана, с помощью которого зенитчики визуально определяли по силуэтам самолетов, наши это летят или немцы.

Я в этой квартире прожила с рождения. Поэтому все вещи здесь для меня родные. Знаю, что некоторые люди, пережившие блокаду, избавлялись потом от предметов, чтобы забыть тяжелые воспоминания. Но что же нам делать без памяти? Была и другая крайность: в 50-х годах, когда народ стал жить получше, начали ликвидировать «старье», выкидывая из квартир на помойку все подряд. Зачем? Вещи ведь часть нашей жизни. Особенно, если продолжают нам служить верой и правдой.

К слову о воспоминаниях. Несмотря на все пережитое, я убеждена, что добрых людей на свете гораздо больше, чем злых. Вот вам пример. Когда я направляюсь в поликлинику, то стоит мне только подойти к довольно крутой лестнице, ведущей к входу, как ко мне буквально бросаются совершенно незнакомые люди, которых я вижу первый раз, и предлагают мне помощь.