1.

Она приходила к нему каждое воскресенье. Сразу после службы. В черной юбке до пят и сером, в мелкий цветочек платке. Пальто менялось вслед времени года: зимой – черное, мешковатое, тяжеловесное, плечи опущены, сама согнута пополам, словно несет на себе непомерный груз. Весной и осенью – крапчатая драповая шинелька, вытянутая по худой, без округлостей фигуре. Летом одевалась свободнее, но с прежней строгостью: те же юбка, платок да блузка цвета недозревшей вишни.

Появилась она два года назад. Сотрудники думали: приезжая или навещает кого в монастыре. Послушников за последние десять лет сильно прибавилось. Может, сынок тут обосновался, да против ее воли. Такое теперь часто случалось – неразбериха с жизнью, а родителям достается. «Уж лучше туда, чем на кладбище», — жалели прихожане вечно пасущих местного батюшку матерей.

2.

Поначалу она каждый раз покупала билет. Потом ее стали узнавать, здороваться и пускать просто так. Не турист, любопытный и одноразовый, – божий, свой человек.

Приходила утром и сидела до полудня. Изредка и вечером появлялась перед самым закрытием. Устраивалась на скамейке напротив бездушных, недвижимых очей и, не сводя глаз с писательского чела, наблюдала. Шептала что-то, беседу с камнем вела, мягко жестикулировала и редко, когда вокруг не было ни души, пускала слезу.

Других людей рядом не терпела. Если на заветной скамье сидел кто, терпеливо ждала подле Дельвига, пока уйдут. Если пристраивался кто рядом, сразу вставала и отходила. Опять же к Дельвигу. Это, если время позволяло, а то уходила совсем. «Отмолилась, бедная», – качала головой вслед странной посетительнице контролерша Некрополя мастеров искусств. Гадали. Не родственница точно. Не сумасшедшая (и такие здесь водились). На молодых писак тоже не похожа. У тех взгляд иной, гордый, требовательный, подбородки вздернуты, глаза горят. К мастеру они за другим ходят. Благословения ждут. А изваянию хоть бы хны.

«Блаженку» (так беззлобно прозвали между собой поклонницу писателя служащие Лавры) интересовал только Достоевский. К другим «мастерам» она не ходила. Неизменная страстность дотошной экскурсантки пугала. Сторонились ее, особенно поначалу. Не раз пытались заговорить, вызнать, почему именно к Федору Михайловичу и так часто, но она обыкновенно отмалчивалась, реже отвечала, глухо и односложно: «Надо мне». Сама в беседу не вступала. Только спросила однажды, ухаживают ли за могилой, приходит ли кто из родственников, кто именно и когда.

— Ходят. А как же. На годовщины. Или когда приезжает важный гость. Правнук его бывает и праправнук тоже. Сейчас и молодежь ихняя посещает. А что вы хотели-то? — обрадовалась разговору служительница.

— А другой фамилии здесь кто бывает? Не родные ему если.

— Да кто ж? Не припомнить. Кто ж вам нужен еще?

— Чистовы… Из Чистовых… был ли кто?

— Чистовы? Не слыхала. Здесь народу много проходящего. Место известное, музейное. Да вы в администрации спросите. Они больше нашего знают. А звать-то вас как? Столько ходите, здороваемся, а имени вашего не знаем.

— Фомина я. Анна.

— А по отчеству?

— Просто Анна.

— Ну молода еще, это конечно. Наша что ли? Питерская?

— Нет, рязанская. Мамка давно в Ленинграде проживала.

— Все одно, питерская. А вы кем писателю нашему будете?

Больше от «блаженной» ни словечка добиться не удалось.

3.

— Ходил?

— Ходил.

— Зачем?

— Тянет.

— Господи, опять двадцать пять! Он же все из газет вычитал. Даже не одну историю подобную, а много собрал. Собирательный образ называется. Любой школьник знает.

— И что?

— А то! Тебе-то это зачем? Полтора века прошло. Все быльем поросло. Его-то, разнесчастного, разве в чем упрекнуть можно?

— Он род мой опозорил. Раструбил на весь свет. Каждая собака до сих пор нос сует.

— Глупости, Гера! Это все твое больное воображение. Да ты знаешь, жалел он его. Признавал и описал, что по легкомыслию сбился родственник твой с пути. И вообще, веры тогда мало было, дурные идеи и сожрали, а скверное положение толкнуло к… проступку. Чего теперь-то сожалеть и ворошить?

— А кто сожалеет? Я? Ненавижу! Праотца моего по какому праву оклеветал?

— Ну, так убил же… Принял грех…

— Нееет, тёть! Никого он не убивал! Не доказано было. Отпущен был… как это… Вот! «Суд постановил оставить в подозрении». В подозрении, слышишь? Не осудили его! Потому что не было вины! Отпущен, говорю, был!

— Был, родной, был. И что с того? После того… случая, прости Господи, умом и тронулся.

— Разорен, оклеветан, помер как изгой! Жизнь у многих поколений изгваздана!

— Ты, слышь, кончай ерунду молоть! Зачем на телевидение полез? Какой от него прок?

— Какой прок, говоришь? А такой! Чтоб все знали, что не убивал Герасим Чистов! Все выдумал писателишка! Выдумать-то выдумал, а потом сколько народу в историю нашу поверили? Род наш, по сути, сгубил! Хорошо предок успел сына после себя оставить. Теперь есть кому за правду побороться! А что, тёть? И расскажу! Всем расскажу! Телевидением дело не кончится, всю сеть перебаламучу! Я человек известный, мне поверят.

— Ох, боюсь я за тебя, Гера! Сто пятьдесят лет все тихо было. Отец твой, упокой, Господи, его душу, бесстрастный был. И дед тоже. И прадед. Помню говорили еще: «Не буди лиха, авось и пронесет». Чего тебе не хватает, а? И деньги, и дети, и жена красавица… И в кого ты такой упрямый пошел?

4.

Комната-кишка, высокая, питерская, утянутая вглубь коммуналки на Большой Подъяческой, резко наполнилась тьмой. Тишина аж за уши щипала. Как выключила телевизор, так сразу темно и стало. Снаружи хоть глаз выколи, – ночь ведь давно, и фонари побиты, – и внутри та же темень непроглядная. Даже хуже: ядовитая, душу снедающая мгла.

Анна сидела тихо. Сгорбившись под тяжестью страшных слов. Даже шевелиться было больно. Вон он куда хватил! Наговорили, оклеветали, говорит… Ее пра-сколько-то-бабку топором зарубили, а оказалось – все навет! И тогда от суда, дьявол, ушел, а теперь его трусливый потомок еще и отпущения грехов требует. Господи, заступись! Не дай мерзкой молве столькие жизни сквозь песок пустить!

Она включила настольную лампу, обернутую по старинке газетой, взяла в руки пожелтевшую, потрепанную с углов фотографию. Тощая, сухонькая женщина в цветастом платке уставилась широко распахнутыми глазами в объектив. Трудно ей пришлось после гибели бабки. Ой, трудно. Пересуды тянулись хвостом аж с прошлого века. Умерла бабка-солдатка скверно. Никому не пожелаешь такого стыда ни при жизни, ни после. «Представляете, порублена, лежит на боку, а под правой грудью фаянсовая аккуратненькая тарелочка да два соленых огурца. Под водочку вынесла. Вот ведь оказия, к смертушке своей с огурчиками явилась!» Так сквозь столетия и насмехались. А кто и корил: «Не надо было с молодым приказчиком баловаться». Вывернули все наизнанку. Испохабили. Классик наш, вот, тоже за идею ухватился. Тогда-то семейное дело и стало делом всероссийским. Нам бы, Фоминым, по-тихому все забыть. Ан нет, растиражировал историю. Она недавно вычитала, в мировом рейтинге роман его сразу после «Карениной» идет.

С того самого убийства в их семье беда образовалась: вымирает женская линия, ложится в землю рано, не доживает до сорока. Словно проклятие какое. А этот нехристь чистовский правды захотел. Не покаяния! Не прощения! – Правды!

Фотография упала на пол осенним листом. Следующая бумажка с подписью и синими печатями заставила руку дрожать. «Заключение. Фомина А. И., 39 лет. Рак…» А дальше не разобрать от слез. Самый оптимистичный из трех консилиумных врачей дал ей шесть месяцев от силы. Как раз до сорока дотянуть, без десяти дней будет. Что же это за несправедливость такая вселенская!

5.

Случилось это поздней осенью, в дождливое, мрачное ноябрьское воскресенье. Служба шла вяло с самого начала. Батюшке Алексию нездоровилось. Как с неделю назад кашель в тиски взял, так и вцепился крепко. Гнусавить приходилось. Избавления молитвою просил, да, видать, нагрешил где. Утром тем еле встал, хотел было на замену иеромонаха Матфея звать, но не решился – день не тот, важный, трудный. Все сам, все сам…

Батюшка оглядел расплывчатые лица. В свечном сером сумраке настроения паствы не разобрать. Народу пришло немного, да и те квелые, носами клюют. Скорей бы уж литургии конец. Хотя, какая разница? Торопись-не торопись, а после отпевать все одно придется. Непростое дело, ох, непростое.

Преставившийся, известный в миру человек, ресторации у него в Питере и жена молодая, и дети махонькие. А смерть-то страшная случилась. Зарублен, и не где-нибудь, а в святом месте! Куда мир катится?

«Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию», — разнеслось по храму с клироса.

«Да уж, заступи, спаси, благодетель, чего творят, сами не ведают», — батюшка повернулся к толпе задом и что есть силы под высокую, раскатистую ноту с хоров от души высморкался в расшитый крестами платок.

6.

— Вы кто?

— Анна я. Фомина. Не помнишь такую?

Гера молчал, только недоверчиво пялился на странноватую, спекшуюся тетку в сером платке. Она была на голову выше и раз в пять худее его. Ничего примечательного, кроме злющих глаз и бескровных губ. На смерть похожа. Тьфу-тьфу-тьфу…

— Заждалась я тебя.

— Не припомню я вас. Мы разве знакомы, чтобы тыкать?

— Говорю, заждалась я тебя. Долго ждала. Пришел, наконец, навестить сочинителя? Похвастаться или совета просить?

— Господи! Да чего вам? Кто такая? Что вам надо-то?

— Видела тебя, слышала. Целую кампанию развел, пустобрех! Так и знала, тут встретимся.

— Да что вы… что вы себе позволяете в самом деле? Я сейчас охрану позову! Не ваше это дело! Идите себе, куда шли.

— К тебе и шла. Проси на том свете у солдатки, прародительницы моей, Анны Фоминой прощения. А с тобой мы еще в аду поболтаем.

Анна медленно расстегнула черное пальто, вынула кухонный молоток-топорик, взмахнула обеими руками и почти без усилия, легонько так, опустила обухом на голову известного петербуржского ресторатора Герасима Чистова. Удар пришелся в самое темя, чему способствовал его малый рост. Он слабо вскрикнул и ополз к земле, глазами ища поддержки у хладнокровного, окаменевшего Достоевского.

Об авторе: 

Юлия Сеина – родилась и живет в Москве. Окончила факультет вычислительной математики и кибернетики МГУ имени Ломоносова и Российскую экономическую школу. Училась и преподавала в ГУ ВШЭ. Выпускница нескольких литературных мастерских. Печаталась в тематических журналах по маркетингу, вела авторские блоги. Рассказы публиковались в альманахе и сборнике «в рамках литературно-художественного проекта «Зона перехода» (Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля, 2018).

Также в рамках проекта «Петербургского дневника» и писательской Академии Антона Чижа «Детектив по пятницам» вышли рассказы «Загадки города» Татьяны Котовой, «Смертельный вид с крыши» Елены Бриолле, «Люся и кроссворд» Елены Фили, «Неоконченная партия» Сергея Леонтьева и «Убийство вампира» Владимира Волдана.