Манон стояла, прижимаясь ко мне боком и глубоко спрятав руки в карманы, и думала про русскую зиму. Нет, на курсах по обмену предупреждали, что погода в России сложная, но подбирать эпитеты для описания мороза в минус двадцать пять градусов фактически и минус тридцать три по ощущениям не учили. Учили думать о русском кино, литературе, музыке, театре, живописи, удивительной природе и уникальной архитектуре Петербурга, Екатеринбурга, Воронежа и Новгорода. Манон знала, как отличить петровское барокко от екатерининского, знала, в каком году родился Кандинский и почему Эрмитаж назван Эрмитажем. Из разговоров с ней я узнавал такие вещи, о которых никогда даже не задумывался. Манон знала историю России лучше, чем я. Но на моей стороне было одно существенное преимущество: я был носителем языка. Мне было знакомо слово «дубак».

Мы ждали автобус. Автобус не шёл уже около получаса, и я постепенно переставал чувствовать лицо и руки.

– Ты как? – спросил я.

Манон задумчиво смотрела вдаль. За зелёной аркой с зелёными лошадьми небо становилось ярко-розовым, и выглядело это весьма живописно.

Манон шмыгнула носом, подумала и ответила, с трудом шевеля губами:

– Волчий холод.

Я не улыбнулся: улыбаться на морозе было больно. В целом Манон была права.

Автобус не ехал. Манон вытащила руку из кармана, сняла перчатку и подышала на пальцы. Затем наугад, не отрывая взгляда от зимнего неба, провела пальцами по моей куртке, нашла карман и взяла меня за руку.

Момент, пожалуй, можно было бы назвать романтичным, но у Манон были ледяные, влажные от дыхания пальцы, и я зябко повёл лопатками от этого прикосновения. Обреченно выдохнув облако пара, я сильнее сжал её руку. Манон посмотрела на меня и улыбнулась.

– Я думала, – сказала она, – что только в окрестностях города, далеко, где деревня, транспорт может так задержаться. Мы ждём уже много.

Я кивнул, в очередной раз огляделся и посмотрел на круглый логотип кофейни, расположенной в здании через дорогу. Манон вытащила из кармана руку в шерстяной рукавице и принялась растирать щёки.

– Ну его, – сказал я, махнув рукой в сторону остановки. – Ты ведь будешь кофе?

– Будте добры, один эспрессо и… – я прищурился, – сырный латте?

– Хорошо, – улыбнулась девушка за стойкой. – На чьё имя?

Мы пробились к столику у окна и одновременно выдохнули. Манон стянула шапку и шарф и поправила волосы, глядя на отражение в стекле. Я отыскал в кармане платок и вытер нос.

– У вас в стране всегда такая зима? – спросила Манон.

– Нет, – сказал я. – Обычно теплее.

Манон прищурилась, глядя куда-то вдаль.

– Саша, какой автобус мы ждали?

Я проследил за её взглядом и увидел, как от остановки отъезжает наш сто сорок второй. Я тихо выругался.

Манон не понимала русский мат. Каждый иностранец, достигший определенного уровня, однажды учит несколько нецензурных выражений и осторожно пробует использовать их. Но я слышал несколько раз, как ругалась на русском Манон, и это не было похоже на брань. Она произносила с одинаковой интонацией фразу «нет, спасибо, чек не нужен», «да что ж это, ****, такое», поэтому ругаться при ней было как-то не стыдно.

– Эспрессо и латте для Данте и Беатриче, – объявила девушка за стойкой, и я пошёл забирать заказ.

– Почему Беатриче и Данте? – Спросила Манон, обхватывая пальцами горячий бумажный стаканчик.

– Не знаю, – честно ответил я. – Само как-то получилось.

Я подумал, что это было глупо и наигранно – выбирать чужие имена. «Само получилось». Думать надо было, а не говорить первое, что в голову пришло.

Манон, не знавшая моих мыслей, широко улыбнулась, так, как улыбалась всегда. Потом посерьёзнела и задумалась о чём-то.

– Я боюсь, – сказала она, – что будет слишком холодно, чтобы находиться не улице, и мы не сможем смотреть твой город. Здесь очень красиво. Я хотела бы здесь жить. Но я знаю немного.

Я принялся думать, остались ли в Петербурге места, где Манон ещё не была. Получалось так, что была почти везде. По музеям Манон затаскали ещё в её первый визит в Россию со школьной группой. Позавчера мы были в Михайловском, поэтому театр тоже отпадал. Оставался центр города с его архитектурой, но выходить из дома в такой мороз было просто невозможно. Манон уезжала через два дня, и нужно было что-то придумать. Я стал вспоминать, куда водила меня бабушка.

– Скажи, – начал я, ловя подходящую мысль, – а ты бы хотела, например, посмотреть на животных?

– На каких животных?

Манон вытащила из стакана трубочку и аккуратно положила на салфетку.

Я попытался вспомнить простые названия, которые Манон точно знала.

– На волков, например, – осенило меня. – Хочешь увидеть волка?

Манон закашлялась и посмотрела на меня с ужасом.

– Если говорить честно, – напряжённо сказала она, – то совсем нет.

– Не любишь зоопарки?

– Да, наверное.

Мы помолчали. Раньше мне было неловко молчать с Манон – в конце концов, я представлял для неё интерес в первую очередь как носитель и возможность языковой практики. Но сейчас мы оба привыкли к тому, что иногда сказать было нечего, и пользовались этими моментами: Манон – чтобы спокойно подумать на родном языке, я – чтобы придумать, что ей сказать.

– Можем всё-таки добраться до Голландии, – сказал я после паузы, – если дождёмся автобуса.

– Можем, – сказала Манон. – Или можем сидеть дома. У меня будет вторая причина вернуться сюда.

– А какая первая?

Манон подумала.

– У меня три причины, не две, – она ещё помолчала, подбирая слова. – Город красивый. Я бы хотела увидеть больше в твоей стране. Потом – культура. Традиции. Здесь удивительные люди. И один из людей – ты. Ты мой друг. Эти три причины.

Мы стояли в аэропорту и смотрели на табло с расписанием.

– Это твой, – сказал я и ткнул пальцем в нужную строку. – У нас ещё час до регистрации.

На самом деле времени было меньше. У нас было пятьдесят две минуты, и я суматошно думал, что можно сделать за это время. Четверг и пятницу мы провели бездарно, сидя дома и развлекаясь всеми доступными способами, лишь бы не выходить на улицу. Я был уверен, что Манон расстраивается из-за этого, просто не признаётся. Какой смысл лететь в другую страну и сидеть в плохо отапливаемой хрущёвке вместо того, чтобы гулять по городу среди дворцов и старинных зданий и периодически красивым движением стряхивать с воротника снежинки? В мире Манон не должно было существовать ни шерстяных рукавиц, ни толстых вязаных носков, ни, упаси боже, штанов с начёсом. В нём люди ходили зимой в свитере и пальто, могли забыть дома шапку и спокойно обойтись без неё, играли в снежки и возвращались с улицы с лёгким румянцем. Там положено было проводить вечера с книгой под мягким пледом.

Я вспомнил плед, которым мы укрывались дома. Он достался нам от бабушки в подарок, вопреки всем законам эстетики сочетал синий и коричневый цвета и кололся так, что спать под ним было невозможно. Большую часть времени он лежал на антресолях, но этой зимой его пришлось достать, потому что тёплых одеял на всех не хватало. Манон обрадовало слово «антресоли». Она спросила, какие ассоциации оно у меня вызывает. Для меня антресоли были тёмно-серого цвета и пахли пылью и нафталином. Для Манон слово пахло родиной, было рыжеватым и по вкусу напоминало сушеный апельсин. Я не решился представлять, какова антресоль на вкус.

Плед Манон тоже понравился. Она сказала, что по цветовому сочетанию он напоминает воду со вмёрзшими в неё веточками. За все восемь лет существования пледу ни разу так не льстили. Я пообещал, что если Манон захочет, то в следующий приезд может забрать его с собой насовсем, только чемодан нужно будет взять побольше.

Я много наобещал Манон на следующий раз. Мы договорились добраться и до Голландии, и до Елагина, забраться на Исаакий, прокатиться на речном трамвайчике. Только никто из нас не знал, когда следующий раз наступит, если наступит вообще. От этого понимания у меня тянуло где-то за рёбрами и холодели ладони. Знать, что Манон может остаться в своей загранице насовсем, было тоскливо и беспросветно грустно. Серо. Как антресоли…

– Я почему-то переживаю, что могла забыть документы, – вдруг сказала Манон и полезла в рюкзак.

– Давай лучше я проверю, – предложил я, и она протянула мне конверт с бумагами. Я перелистал их и, найдя паспорт, билеты, визу и прочие нужные документы, заверил её, что всё в порядке.

– Ну хорошо, – Манон вздохнула.

– Боишься? – спросил я.

– Нет, я часто езжу на самолёте.

– Летаю, – поправил я. – Или путешествую самолётом.

– Слишком много глаголов, – проворчала Манон и посмотрела на часы. Я тоже проверил время. Сорок семь минут.

– Хочешь, найдём место, сядем? – спросил я каким-то не своим, слишком высоким голосом.

– Нет, – ответила Манон. – Я в самолёте долго буду сидеть. Давай стоять.

Она сняла рюкзак с плеча и положила руки на неубранную ручку чемодана, ссутулилась. Манон и так была ниже меня на голову, а сейчас стала совсем маленькая. Я представил, как она одна улетит в далёкий, огромный, хоть и родной ей, город. Покормят ли её в самолёте? Помогут ли с вещами? А что, если соседи будут плохие? Когда я летал, мне не понравилось. А ещё там воздушные ямы, крылья дрожат у самолёта…

– Тебе не страшно лететь?

– Немного, – сказала Манон. – Всегда страшно, но не сильно. Самолёт надёжный.

Я оглядел зал. Рядом с нами происходила жизнь. На табло над стойками регистрации крутили видео с собаками-ищейками и очень подозрительными с виду людьми, которые безуспешно пытались оставить в аэропорту взрывчатку. Манон боялась собак и не любила фейерверки. Я так и не признался ей, что купил большую коробку салютов. Для новогодней атмосферы мы жгли бенгальские огни.

Над нашими головами горели красные буквы и ходили люди. Электронные часы мигнули. Тридцать одна минута.

Я не знал, чем заполнить паузу. Не знал, куда смотреть, чтобы не встречаться взглядом с Манон. Она тоже молчала и разглядывала проходящих мимо людей.

Я сунул руку в карман. Там лежал чек за кофе, который я забыл выбросить. Я стал скручивать его в тонкую трубочку. Время шло слишком медленно.

Я думал о том, как вернусь домой, уберу с глаз долой колючий плед, вымою посуду, подмету. Возможно, даже ототру мебель или отодвину холодильник, чтобы вымыть пол под ним. Подмету, налью воды в ведро и, переодевшись в самую заношенную домашнюю футболку, буду губкой отчищать от въевшейся грязи линолеум. Словом, дома нужно было заняться работой, которая отвлекает от мыслей. Как можно меньше думать. Двадцать три минуты.

Нет, пол мыть нельзя. Примета такая, бабушка говорила: пока самолёт в воздухе, нельзя даже подметать. А что можно? Пыль вытирать можно? Лучше, наверное, даже посуду не трогать, а то мало ли…

– Давай… – сказал я и остановился. Я понимал, что делаю глупость, и что совсем не уверен в том, что собираюсь сказать. Но Манон резко обернулась ко мне и приготовилась слушать.

– Давай в следующий раз кино посмотрим? – Сказал я почему-то. Но ведь не это хотел, совсем другое, совсем не так…

– Хорошо, – серьезно ответила Манон и снова отвернулась.

Девятнадцать.

Я быстро взял Манон за плечи и повернул лицом к себе. Она стояла, часто моргая, смотрела на меня, заламывала тонкие пальцы.

– Давай ты никуда не поедешь? – Сказал я медленно и тихо.

Манон приоткрыла рот, но ничего не сказала.

– Ты меня понимаешь? – Отчаянно спросил я. – Давай ты останешься? Я сдам билеты. Или просто выброшу. Хочешь? Понимаешь?

– Понимаю, – сказала Манон и полезла в рюкзак. Я думал, что она достанет документы, возьмёт вещи, развернётся и уйдёт через весь этот огромный зал, подальше от сумасшедшего русского. Потому что только идиот мог предложить ей отказаться от поступления в Орлеанский университет, оставшись в чужой стране непонятно с кем. Но Манон достала билеты, недолго смотрела на них, а потом смяла в руке и сделала шаг ко мне. Я обнял её, а она так и стояла, наклонившись вперёд и опустив руки.

– Мне понравилось в России, – сказала Манон куда-то мне в плечо. – Знаешь, я ведь думала переехать. Правда думала. Ещё тогда, в первый раз. И что придётся многое менять.

– Не пожалеешь?

– А ты?

– А что я?

Мы сидели в такси, прижимаясь друг к другу. Манон обнимала свой рюкзак и смотрела в окно на падающий огромными хлопьями снег.

– А что скажут твои родные? – вдруг спросила она.

– Не знаю, – сказал я. – Думаю, они будут рады.

Манон помолчала.

– Это хорошо, – решила она. – Но мне нужно будет придумать другое имя. Чтобы не переспрашивали. Более русское. Как думаешь, твоя мама будет звать меня Машей?

– Конечно будет, – уверенно сказал я.

Машина остановилась на светофоре. Маша смотрела сквозь забрызганное грязью окно и думала, что русская зима – это не так сложно, как казалось: всего лишь очень много холода и очень много снега.

В интервью «Петербургскому дневнику» Александра Ханукаева рассказала, почему лингвистика и математика так похожи и как превратить метро в место уединения и вдохновения.