В России 22 ноября отмечается День психолога. Команда психологов Госпиталя для ветеранов войн стала лауреатом состоявшегося накануне городского конкурса профессионального мастерства медицинских психологов в номинации «Лучшая психологическая служба».

Мы не ставим диагнозы

– Юлия Семеновна, начну с главного: зачем нашим бойцам психолог?

– Еще год-два назад многие сомневались, нужны ли нашим ребятам психологи. Сейчас Министерство обороны включило в комплекс реабилитационных мероприятий помощь клинического психолога, а при необходимости – психотерапевта. Наши бойцы прежде всего люди, и ничто человеческое им не чуждо. Когда мне полгода назад поступило предложение от начальника Госпиталя для ветеранов войн Максима Кабанова организовать психологическую службу, я сразу согласилась. Я обозначила, какой бы я хотела видеть эту службу, кто должен быть в команде. На сегодняшний момент в команде у нас пять клинических психологов.

– Как сами бойцы реагируют на психолога?

– Иногда я слышу: «Я не псих, мне мозгоправ не нужен». Я провожу минутку психологической грамотности, объясняю, что я клинический психолог, я не ставлю диагнозы, не назначаю таблеток. Я здесь для того, чтобы эмоционально человеку стало полегче. Когда боец теряет конечности или получает черепно-мозговую травму, он не в самой простой ситуации в своей жизни находится. Если мне говорят: «Уйдите, я прекрасно справляюсь сам» – ну и слава богу. Но сейчас все чаще и чаще мне говорят: «Знаете, я перестал спать. Я стал очень тревожным. Мне снятся лица ушедших товарищей. Здесь все не так, я хочу вернуться туда». Часто бывает, что ребят все раздражает. Даже чуть повышенный голос. И я как психолог слышу всю ту симптоматику, которая говорит о том, что человек не справляется с ситуацией. Иногда ребята в палате, например, говорят, что сосед всю ночь воюет, пожалуйста, сделайте что-нибудь. Подхожу. Отказывается: «Мне не надо». Я говорю: «Слушай, давай проверим, что происходит. Надо же понять, почему ты не спишь». И в конце концов он признается, что просыпается от тяжелых сновидений, просит помочь избавиться от этого. Это очень сильные люди. Признаться в какой-то слабости тоже требует сил. Но человек, который возвращается с войны, это не есть человек, который был до войны. Всякое бывает, и у них ситуации разные. Иногда просто во взгляде их читается: «Вот ты, взрослая тетенька, что-то там говоришь за жизнь, а сама здоровая, с руками, с ногами, и ты мне сейчас будешь рассказывать, как я должен дальше жить?»

– Это все называется ПТСР? Посттравматическое стрессовое расстройство?

– Посттравматическое стрессовое расстройство входит в список МКБ-10 и МКБ-11 и является расстройством, то есть уже заболеванием. Клинические психологи не ставят диагнозов, но имеют полное право описать состояние, в котором находится наш пациент. Мы должны провести психодиагностику, это наш инструмент. Если все-таки, проведя ряд тестов, поработав с человеком, мы видим состояние посттравматического стрессового расстройства, то мы пишем свое заключение для психотерапевта с целью назначения медикаментозной терапии.

– У врачей есть протоколы на случай каждого заболевания, которым они обязаны следовать. А что есть у психолога, да еще в такой нестандартной ситуации как работа с вернувшимися с войны?

– Я приведу пример. Я пришла в Госпиталь для ветеранов войн в 2013 году, в мои должностные обязанности входила в том числе работа с воинским контингентом, в том числе и воинами- интернационалистами. Занималась с ними, например, арт-терапией. И столкнулась с очень неприятной ситуацией, когда вместо того, чтобы арт-терапевтическая методика помогла человеку, она вызвала целую серию очень болезненных, неприятных воспоминаний. И уже взрослый человек, который рисовал мне, скажем, горы Кандагара, вдруг настолько зацепил то больное, что было много-много лет назад, что это привело к ухудшению ситуации. А что работает, я тогда не знала. Но мне повезло. На тот момент у меня появилась возможность стажироваться в одной из стран, постоянно находящейся в зоне боевых действий. Мне показали, как выстроена их трехкомпонентная система работы с военнослужащими до, во время службы и потом. Они поделились своими наработками, методиками. Потому что у нас методик не было, работали по наитию. Сейчас мы стараемся опираться на опыт работы с комбатантами, проводим и участвуем в мастер-классах. Чаще всего подход комплексный.

– Как вообще строится ваша работа? Вы идете к людям или они идут к вам?

– Работа психолога включена в общий объем комплексных реабилитационных мер. Сегодня мы стараемся смотреть всех вновь поступивших в госпиталь. Проводим психодиагностику по тестам, рекомендованным Миндравом, оцениваем состояние и принимаем решение, в рамках какой терапии мы будем двигаться. Если видим, что все достаточно стабильно, – мы не нужны. Но бывает и по-другому. И тогда составляется программа в зависимости от того, что мы увидели и услышали, что мы продиагностировали. Мы разговариваем с лечащим врачом, если нас что-то особенно тревожит в состоянии пациента, просим нам в помощь добавить еще одного специалиста, например психотерапевта. Иногда доктора в отделениях видят что-то, что мы не видим, и мы идем уже непосредственно по запросу врача. Мне кажется, доктора ценят нашу работу.

– Как вы сами оцениваете эффективность вашей психологической работы?

– Когда мы слышим, что на какое-то ЧС выехали психологи, нас это удивляет? Что там могут такого сказать или сделать? А они просто будут рядом. Если хочешь поплакать – я обниму. Покричать – кричи, я рядом. Быть рядом. Отслеживать ситуацию. Иногда сила боли может быть такой, что у человека может случиться инсульт, инфаркт и так далее. Здесь похоже, но работа другая. Здесь человек четко описывают то, что он хотел бы изменить. Снять тревожность. Не так остро реагировать на громкий звук или яркий свет. И когда в конце концов говорят «Спасибо, я стал лучше спать, меня перестали мучить кошмары» – считаю, что часть работы сделана. Если я вижу, с памятью получше стало, было плохо и грустно, а после бесед с нами появилась мотивация жить, что-то делать – уже хорошо.

- Знаю, что многие рвутся обратно. Почему?

– По их мнению, там все правильно. Ты там за ленточкой знаешь, что ты из себя представляешь, что представляют люди вокруг тебя. Там особо остро ощущается чувство нужности. Знаете, вот такое же чувство я ловила сама, когда работала в «красной зоне» во время пандемии коронавируса. Когда возвращаешься обратно, есть ощущение, что ты возвращаешься в какой-то другой мир. Здесь все-таки есть особенности некоторой измененной психики. Психики человека, который вернулся с войны. Это вообще история, ни с чем не сравнимая.

Особая стойкость наших женщин

– Как ребята реагируют на окружающий мир? Они ведь выезжают в магазин, гуляют около госпиталя. Они лечатся, им больно, а там, за забором, народ гуляет. Насколько это для них болезненно?

– Все по-разному. Ребята, которые все себе объяснили, когда уходили на СВО, реагируют спокойно, принимают ситуацию. А те, которые по каким-то другим причинам оказались там, реагируют болезненно. Это зависит от того, насколько человек все себе объяснил, зачем он там.

– А как семьи реагируют? Принимают?

– В основном поддерживают, прилетают со всех концов России, берут отпуск за свой счет. Есть женщины, которые живут здесь месяцами и даже годами, пока их любимый лечится, реабилитируется. Может, это пафосно прозвучит, но точно есть какой-то особый, стойкий дух у наших женщин, который генетически сохранился на многие годы. А бывает, что семья не готова принять человека с серьезной степени инвалидизации. Такие случаи тоже бывают.

– Есть какая-то история, пациенты, которые особенно вам запомнились?

– Я пришла в палату, и один из ребят – у него высокая ампутация обеих конечностей. Он читает «Повесть о настоящем человеке». Я говорю: «Ой, кто тебе посоветовал книжку?» Он мне говорит: «Так вы же и посоветовали. Думаю, у меня хватит силы духа справиться, ведь этот герой смог». Потом к нему приехали родители издалека. Когда я подошла, обняла, сказала, у вас очень героический сын, мама расплакалась. Рассказала, что они с отцом его очень отговаривали идти на СВО, а он сделал по-своему. Был ранен, 14 дней добирался до своих один. А его маме успели сообщить, что он без вести пропал. И в конце концов парень признался, что мамино горе из-за той информации было страшнее всего, страшнее даже, чем отсутствие ног. Мы с ним очень много работали. Когда он выписывался, сказал: «Я понял, для чего нужен психолог. Вы мне не давали упасть».