– Вадим Георгиевич, как получилось, что в семье, где все занимались драматическим театром, вы отдали предпочтение музыке?

– Я родился в актерской семье и, кроме театра, ничего не видел и не знал. Я смотрел спектакли, где играла мать, по пьесам, которые ставил отец. А потом я полюбил оперу и мог слушать ее часами. Я был самым младшим в семье. Мой старший брат Сандро после окончания нашего театрального института уже работал в Театре Ленинского комсомола (сегодня это театр-фестиваль «Балтийский дом». – Ред.) и даже поставил там спектакль. Николай тоже уже работал, был директором Театра кукол. И когда я поступил в Ленинградскую консерваторию на факультет музыкальной режиссуры, папа сказал: «Нашей семье осталось взять только почту и телеграф».

– С братьями вы были дружны? 

– У нас были очень хорошие отношения. Дело в том, что, когда Сандро стал работать в Москве, я тоже перебрался туда. Он был главным режиссером в Театре Станиславского, а я после окончания высших режиссерских курсов 13 лет служил в Большом театре. Так что мы много общались, постоянно ходили на спектакли друг друга. У него были замечательные постановки в Театре Ленинского комсомола, где он начинал, и в Москве. Я приходил, смотрел. До сих пор помню его «Любовь Яровую» и «Святую ночь», блестящий спектакль в московском ТЮЗе «Д’Артаньян и три мушкетера», который собирал полные залы. Сегодня такого уровня и близко ничего нет.

– А какой из ваших спектаклей вам наиболее дорог?

– Важный и дорогой для меня спектакль – «Золото Рейна» Рихарда Вагнера в Большом театре. Но вышла только первая часть, потому что в советское время Вагнер считался нерекомендованным автором. Дирижера Юрия Симонова вызвал министр культуры СССР Петр Демичев и сказал: «Что вы натворили? Это любимый композитор Гитлера!» Симонов ему тогда ответил: «Петр Нилыч, а если бы Гитлер любил Чайковского, что бы вы делали сейчас?» После этого мы вернулись домой, собрали чемоданы и стали ждать, когда нас заберут в тюрьму. Естественно, о продолжении спектакля не могло быть и речи. Он так и остался моей неосуществленной мечтой.

– Не так давно не повезло и другим вашим спектаклям?

– Да, примечательная история произошла со мной в Киеве, где я в 2004 году ставил «Мою прекрасную леди». Как раз в это время начинался первый майдан, я успел только провести генеральную репетицию и уехал. А через несколько лет встречаю в Волгограде директора театра и спрашиваю его: «Как там моя комедия?» – «Идет, идет», – заверяет он меня и вручает мне журнал своего театра. Листаю его и вижу, что режиссером-постановщиком спектакля назван именно он. Попытался связаться с ним, но мне сказали: «Не обращай внимания – русофобия». Кстати, сейчас в Италии убрали мою фамилию из афиш оперетты Иоганна Штрауса «Летучая мышь», которую я сделал, и поставили вместо нее фамилию переводчика. Причина аналогичная. К счастью, у меня сохранилась итальянская оригинальная афиша, где все указано по справедливости. Более того, там заверили, что, когда закончится СВО, позовут снова.

– В творческой копилке вашего отца тоже есть оперы, и вам даже довелось работать вместе с ним.

– Да, в 1979 году мы вместе с отцом ставили «Дона Карлоса» Джузеппе Верди на фестивале в Савонлинне в Финляндии, где в площадку для оперного фестиваля был превращен огромный средневековый замок. Я был вторым режиссером. Тогда отец спросил меня: «Почему они поют? Ведь можно то же самое сказать словами?» А потом, когда уже прошли репетиции, признался: «Я понял, почему они поют. Такая высота страстей, что об этом нужно только петь».

– Вы преподаете в Консерватории, ставите спектакли. Например, сейчас в Театре имени Андрея Миронова идут четыре ваших постановки.

– Да, это «Дама-привидение», «Соломенная шляпка», не так давно была премьера «Собаки на сене». А «Рюи Блаз» идет в театре уже десять лет. Папа и Натела Александровна (родная сестра Георгия Товстоногова. – Ред.) дружили с семьей Фурманова. У Рудольфа Давыдовича было потрясающее качество – безграничная влюбленность в артиста. Это было что-то невероятное. При слове «артист» он просто умирал. И для артиста был готов сделать все.

– А вот вашего отца, говорят, в театре побаивались. И даже затылком чувствовали, когда он входил в зал, – все сразу подтягивались и старались лучше играть.

– Да, такое было. Причем не только на репетициях, но и на спектаклях. Он после репетиции приходил домой отдыхать, а ко второй половине спектакля приезжал в театр, и все знали, что он опять в зале. И если вначале играли спокойно, то потом вдруг оживали – «пришел». Потому что «нет бога, кроме Гога!» – так говорили в БДТ.

– А каким Георгий Александрович был в домашней обстановке? Говорят, он обладал хорошим чувством юмора и любил рассказывать анекдоты.

– Он рассказывал анекдоты не только дома, но и везде. Особенно часто, когда ставил за границей. Он отлично знал немецкий язык, кстати, еще французский и грузинский. Но имелись какие- то психологически тонкие вещи, которые объяснить по-немецки было трудно. Поэтому он вспоминал какую-нибудь аналогичную ситуацию из анекдота. Рассказывал его, и артист понимал, что и как нужно играть.

– У него действительно был свой особый метод, о котором сегодня говорят так много?

– Все эти правила грамотно и по науке сформулированы еще Константином Сергеевичем Станиславским. Но некоторые вещи тот не затронул, например, в его учении нет ничего о жанрах. А папа все это развил и обогатил своими находками. Достаточно полистать его двухтомник «Зеркало сцены», чтобы в этом убедиться. Лучшего учебника по теории для режиссеров и актеров не найти.

– А вам он давал советы?

– Самое главное, считал он, быть пунктуальным и объективным. В оценке артистов не обращать внимания на личные отношения. И еще – читать, читать и читать. Я даже секунду представить себя не могу без книги. И не понимаю, что значит скучно. Мне скучно – я беру книгу в руки. Или включаю оперу, которая мне неизвестна. У меня дома масса виниловых, и не только, пластинок. Есть записи всех опер мира и, конечно, книги. Папа и Натела Александровна нам с братьями много и постоянно читали. Папа даже однажды сказал: «Нечитающий режиссер мне непонятен». Это была его знаменитая фраза.

– По прошествии времени можно сказать, вам фамилия Товстоногов помогала или, наоборот, мешала?

– Я даже не обращал на это внимания… Сначала я носил мамину фамилию, а когда папа умер, Натела Александровна захотела, чтобы я и папину фамилию взял. Поэтому сейчас я Милков-Товстоногов. Таково было ее последнее желание.