Александр Блок считался самым музыкальным поэтом Серебряного века. Всю жизнь он слышал и записывал словами неведомую музыку, которая в конце концов его и оглушила.

Он умирал долго и тяжело, на глазах у всего Петрограда – и никто не мог ничего сделать, чтобы его спасти. Максим Горький просил у Советского правительства разрешить больному выезд в Финляндию, но это вряд ли спасло бы поэта, а лишь облегчило бы его страдания. Есть знаменитые слова Владимира Ходасевича: «Он умер как-то «вообще», оттого, что был болен весь, оттого, что не мог больше жить. Он умер от смерти».

О многих рано ушедших поэтах говорят, что они умерли, не написав еще, быть может, главных и важнейших своих вещей. С Блоком все иначе. Он ушел легендой, сделав абсолютно все, что был должен мирозданию, и даже, пожалуй, больше.

Вокруг смерти Блока ходили чудовищные слухи: то накануне он сошел с ума, то его отравили, то заморили голодом... На самом деле сознание у Блока было вполне ясным, а моменты «помешательства» сопровождали его всю жизнь; денег и еды у семьи хватало; врачи же поставили четкий диагноз: острый эндокардит. Происходи все это на 20 лет позже, поэта могли бы спасти антибиотики.

«Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди», – писал он в дневнике за несколько месяцев до смерти.

С Блоком случилось страшное: он умирал, став легендой при жизни, покорив вершину поэтического Олимпа, и все окружение разводило руками, не зная, как ему помочь. Смерть надвигалась на поэта глухой неумолимой стеной.

Последние несколько лет жизни он почти не писал стихов, посвятив все свободное время бесконечной работе в разнообразных комитетах, комиссиях и организациях. Он принял революцию полностью и безоговорочно, за что его возненавидели поэты белой эмиграции. При этом, конечно, Блок был абсолютно искренен. Он явно не пытался специально понравиться новой власти в угоду конъюнктурным соображениям. Он говорил с ней честно и открыто.

«Интеллигенция всегда была революционна. Декреты большевиков – это символы интеллигенции. Брошенные лозунги, требующие разработки. Земля Божия... разве это не символ передовой интеллигенции? Правда, большевики не произносят слова «Божья», они больше чертыхаются, но ведь из песни слова не выкинешь», – писал он в 1918 году.

Сейчас, возможно, он стал бы одним из тех, кого называют z-поэтами.

Впрочем, о революции он написал только поэму «Двенадцать» – но зато какую и сколько она стоила ему душевных сил. Возможно, массовая травля, обрушившаяся на него после поэмы, в числе прочих невзгод и стала одним из катализаторов тяжелой болезни, наряду с истощением сил и непомерной общественной работой.

Поэма вызвала бурю гнева в антисоветских кругах, поток обсуждения в кругах провластных, но равнодушных не было.

Многие из тех, кто был обязан ему сиюминутной славой, после «Двенадцати» кичились, что более не подадут ему руки. Например, этим хвастался в светских кругах поэт Владимир Пяст, который, впрочем, сразу после смерти Блока не замедлил выступить с «дружескими воспоминаниями».

А так писал Иван Бунин, известный своей ненавистью к советской власти: «Двенадцать» есть набор стишков, частушек, то будто бы трагических, то плясовых, а в общем, претендующих быть чем-то в высшей степени русским, народным. Блок задумал воспроизвести народный язык, народные чувства, но вышло нечто совершенно лубочное, неумелое, сверх всякой меры вульгарное».

Профессор-филолог Фаддей Зелинский, считавший Блока своим учеником, заявил, что поэт «кончен», и потребовал удалить его из списка лекторов «Школы журнализма».

Зинаида Гиппиус называла Блока предателем и заявляла, что этой поэмы «не простит ему никогда».

Враги Блока говорили, что поэмой «Двенадцать» он перечеркнул все то, за что его любили декаденты и символисты, все свое прежнее творчество, ту самую музыку, которая стала главным смыслом его поэзии.

Но это тоже была музыка, только совсем иная, революционная, нестройная, ломаная, и Блок призывал слышать и слушать ее. Многие задавались вопросом: как же Блоку, этому интеллигенту из интеллигентов, иконе символистов, рафинированному обитателю Парнаса удалось услышать ее одним из первых?

Поэту слышалась мелодия убийства и разрушения, трагического несоответствия и тотального хаоса. Но, в отличие от многих других, кто слышал этот грохот, Блок сумел уловить и финальные аккорды, в которых звучало золотое сияние обновления «в белом венчике из роз».

И это прозвучало так громко, с таким эхом, что слов теперь более не оставалось.

«Все звуки прекратились... Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?» – говорил он Корнею Чуковскому.

Симфония революции оглушила Блока. Выдав одновременно с «Двенадцатью» монументальных «Скифов», он замолчал и с тех пор почти ничего не писал, кроме газетной публицистики.

Так он и ушел: тихо, молча, от того, что «не мог больше жить», отдав свою жизнь целиком громыхающей, всепоглощающей музыке.