Ученик Геннадия Тростянецкого и Юрия Бутусова, с опытом работы главным режиссёром в нескольких театрах, Андрей Черпин ушёл добровольцем на специальную военную операцию в очень тяжёлое для страны время. Он не смог остаться в стороне, хотя никакого боевого опыта не имел. Участвовал в боевых действиях в составе БАРС-14. Был ранен. Вернулся летом 2023 года.

– Андрей, как вспоминаете день начала спецоперации?

– Думаю, мы все пережили тот день одинаково – с чувством, что земля уходит из-под ног. Мыслей не было. Мир остановился. Хотя у меня ещё летом 2021 года было ужасное ощущение пустоты. В духовном смысле я не понимал, куда дальше двигаться. Словно история закончилась – потеряны последние остатки исторической бытийности и идентичности. В этом смысле 24 февраля стало для меня холодным душем. Первый шок прошёл, и я вдруг начал понимать: Россия наконец-то возвращается к самой себе – в историческое бытие. Любые боевые действия – это решения определенных людей, но в происходящем, я думаю, не было никакого выбора, а была историческая необходимость. Конечно, беда, что возвращение к себе происходит через такую трагедию. Но дальше так существовать было невозможно.

– В какой момент у вас появилось ощущение, что Россия в своем историческом развитии пошла не в ту сторону?

– Я хорошо запомнил 1999 год. Учился тогда в театральной академии, и вдруг – война в Югославии, бомбят Белград. У меня было ощущение, что происходит глобальная несправедливость, что это начало катастрофы. Однокурсница мне сказала: «Ну что ты дергаешься, это же далеко, не Брянскую же область бомбят!» А у меня было чёткое понимание, что бомбят именно Брянскую область, что эта история с нами и про нас. Я чувствовал своё полное бессилие перед происходящим, и было очень досадно, что Россия теряет свою субъектность.

На самом деле эту утрату самого себя я пережил в полной мере со всей страной. В 90-е годы это произошло почти со всеми! Деньги стали главным эквивалентом всего. Самые важные вещи стали строиться не на живой основе, не на совести, не на ощущении своего единства со страной, а на корысти и личных интересах. Патриотизм, Родина, особый путь России – об этом только с иронией можно было говорить. Служба, армия – не дай бог. Казалось, отделённая от всего, абсолютно автономная индивидуальность – и есть основание настоящей свободы. Мы все были очарованы: Западом, Америкой, открывшимися, как тогда казалось, невероятными возможностями, в том числе в духовных поисках. На нас обрушились новые книги, фильмы... Никто не хотел думать, что путь к свободе лежит внутри рода, народа, Родины, истории твоей страны.

Всё стало заимствоваться. Своё казалось убогим и неактуальным, было полностью потеряно. Это особенно видно в театре. Почти все пытались воспринять разные формы западного театра – для нас не органичные, но которые казались модными, острыми, современными. Справедливости ради надо сказать, что мы увидели и много по-настоящему прекрасного европейского и американского театра. И не всегда только внешне воспринимали его. Но в целом вся страна начала приобретать форму, которая не соответствовала её подлинному содержанию.

– А начало боевых действий в Донбассе, 2014 год, чем запомнилось?

– Знаете, в конце 2013 года, когда на Украине начался Майдан, я воспринимал это позитивно: народ восстал против коррупции, против гнилой системы. Отчасти это так и было. Потом увидел, как развивается этот кошмар. Конечно, меня беспокоило происходящее в Донбассе, но ещё больше тревожило, что ничего не происходит, что в международном пространстве тема почти не звучит, да и мы в России ничего не делаем. Там продолжают убивать людей, а у нас в новостях короткие сюжеты об этом... Я переживал, но, если говорить честно, довольно пассивно к этому относился.

– Как и многие люди искусства, были далеки от политики?

– Да, меня интересовала только духовная самореализация – как я её тогда понимал. Я не взаимодействовал ни с какими государственными структурами или политическими силами. Саму политику я воспринимал скорее как эстетический момент. Помню, в 90-е годы я ходил на встречу с Лимоновым, и он мне даже подписал свою газету «Лимонку». Но он для меня был персонаж, писатель, авантюрист, то есть не политический, а эстетический феномен. Да, я понимал, что в Югославии происходит трагедия, что Россия ведёт себя неправильно и сдаёт свои позиции. Но меня лично это не касалось, я полагал, что это не мешает мне развиваться в искусстве. Хотя сейчас осознаю, что эти вещи корневым образом связаны.

Но и в театральном процессе я всегда чувствовал себя чужим. Мне ужасно не нравилось, что восприятие истории страны и личной биографии с точки зрения жертвы является уважаемой и единственно правильной позицией. У меня вызывала отвращение эта тенденция демонстративно выворачивать и преувеличивать подлинные и мнимые ужасы советского времени. И всю великую историю сводить только к ним. В этой однобокой трактовке не было места для героев и гениев, для великих открытий и событий. Да и просто для людей, решающих человеческие вопросы: любви, верности, совести... Но ведь всё это было. Была великая страна. Империя, сказал бы Бродский. Я делал, что считал нужным, находясь сбоку от современного театрального процесса.

– Поэтому, наверное, и сохранили здравомыслие?

– Я думаю, что оно всё же изначально во мне было. В семье считалось достойным и нормальным для мужчины служить стране. Мой отец служил Родине. Пафосно звучит, но это так. Он был таким... настоящим русским человеком. Материальное благополучие интересовало его в последнюю очередь. Он знал, что участвует в мировой истории и делает большое дело для своей страны. Я всегда чувствовал в нём этот абсолютный духовный размах. И я навсегда запомнил это ощущение. И потом наблюдал, как его сломали 90-е годы. Завод, на котором отец работал, отжали бандиты и сделали там склад. Отец вынужден был уйти. Он потом организовал свою фирму, но в духовном плане он уже прозябал, буквально не находил себе места. Он был человеком большой идеи, зарабатывание денег его не интересовало, он жил категориями справедливости и служения своей стране. А стране это больше было не нужно. Он потерял все жизненные ориентиры, это его погубило, он очень рано умер.

– Андрей, почему пошли добровольцем? Это было осознанное решение или больше эмоциональное, как реакция на позицию окружения?

– На окружение я никогда не ориентировался. Это трудно объяснить, мне до сих пор трудно осознать этот импульс, но я пошёл, потому что не мог не пойти. Иначе невозможно было бы дальше жить. Человек в своём максимуме разворачивается именно в исторических событиях. Если он в них участвует, конечно. Тогда это открывает в человеке потенциал, который иначе и не ощутишь. Если ты хочешь жить в полный рост, придётся включиться, зайти в эту воду. Я переживал то же самое, что и вся страна, и понимал, что должен сделать какой-то решительный шаг. Нужно было выбраться из того «конца истории», в котором я задыхался. Это такой личный шаг к собственному спасению, который совпал с возрождением России. Мною руководила не идеология, а ощущение, что такую эпоху нельзя «пересидеть».

– Почему выбрали «Барс»?

– Просто сидел и искал в Интернете, куда можно записаться добровольцем. Позвонил, мне сказали приезжать. Приехал.

– Без военного опыта?

– Я вам больше скажу: когда я учился в университете, я на военную кафедру не пошёл. Мне казалось, что это пустая трата времени. Как я пожалел! У меня не было никаких военных навыков... В итоге я окончил школу санитаров при Военно-медицинской академии. Служил санитаром-стрелком. Мы находились на ЛБС (линия боевого соприкосновения. – Ред.), моей задачей было оказать первую помощь, стабилизировать состояние раненого, а потом его доводили или доносили до зоны эвакуации – из «красной» зоны до «жёлтой». В самом начале службы меня ранило, к счастью, не тяжело. Я вернулся обратно и весь контракт полностью дослужил.

– Что для вас на СВО было самым тяжёлым?

– В самом начале было дико страшно. Но я хорошо запомнил переломный момент. Передо мной сидел командир группы разведки, очень расстроенный, потому что они не смогли выйти на задание из-за сильного обстрела. И ему говорят: «Ну что ты так переживаешь? Сейчас бы поехали и вас бы накрыло!» Он ответил: «А мне пофиг». Ну, он погрубее, конечно, сказал. Я подумал: «А мне-то почему не пофиг? Что я так боюсь за свою жизнь?» И я принял, что смерть – это то, что с тобой может произойти в любой момент, и надо просто перестать из-за этого дёргаться. Сразу стало легче. А вообще, самое трудное для меня было – мыши. Они там на ЛБС везде, ночью в блиндаже на тебя падают, по тебе ползают.

– Кота не завели?

– Ходил там один кот в этой лесополке. Потерянный. Видно, хозяина прежнего ранило или убило. Но я боялся, что его ранит при обстреле, и он к кому-то другому ушёл. В располаге у ребят, конечно, были коты, но там и мышей было меньше. Вообще, я понял, что для солдата самая главная добродетель – терпение. Солдат всё время что-то терпит: страх, жару, холод, дождь, боль. Но это не мучительное терпение, ты ко всему легко относишься, потому что пребываешь в другом жизненном измерении. Странно обращать внимание на какие-то неудобства, когда уже живешь наполовину на небе и смерть всегда рядом. Зато ты готов думать о Боге. Даже если раньше душа в ту сторону была закрыта. Когда я лежал в госпитале, к нам приходил батюшка. И бойцы рядом со мной, которые были неверующими, они его слушали внимательно, их так впечатлили его слова... Человек в зоне боевых действий не обязательно становится религиозным, но у него открывается туда дверь, потому что духовные вещи становятся осязаемыми.

– А по возвращении что было самым сложным?

– В зоне боевых действий слишком интенсивное проживание жизни, там всё по-настоящему и рядом люди, с которыми тебе очень здорово... А здесь нет подобной концентрации жизни и такого уровня взаимоотношений между людьми. Хотя у меня жёсткий шок был в сентябре 2022 года, когда я туда впервые поехал волонтёром. Я был в Новоайдаре с командой Юрия Мезинова. Помню в Старобельске местные люди жуткие вещи рассказывали про 2014 год: что у них происходило, что творили украинские формирования... Видел, как в Северодонецке люди на развалинах живут, и общался с ними. Приехал в Москву, а здесь ничего не происходит, люди ни о чем не знают, живут по-прежнему. Это был удар. А сейчас, после возвращения с зоны СВО, у меня уже нет такого острого восприятия. Мне вообще кажется: если у человека изначально нет проблем с психикой, то боевые действия делают его спокойным и добрым, происходит переоценка многих вещей и своей реакции на них.

– Андрей, от вас отвернулось театральное окружение?

– Ну, если оно и было, то уже едва-едва меня помнило... За 2 года до СВО я из него выпал. Не мог и не хотел ничего делать в театре и думал, что ушёл навсегда. Но сейчас да, почти все, с кем я был знаком в театре, заняли позицию противоположную моей. Есть люди, с которыми ещё общаюсь, но объективно в театре страну поддержали единицы. Есть люди, с которыми ещё общаюсь, но объективно в театре страну поддержали единицы. Порой мне кто-нибудь пересказывает что-то из украинской пропаганды о российской армии или о людях на территории Новороссии. Я им отвечаю, что всё очень просто: нужно самим туда поехать и поговорить с местными. Но они, конечно, никуда не едут.

Думаю, это поддерживалось в том числе и извне. Было создано плотное сообщество с однородной идеологией, обязательным негативом к стране... С театральной публикой, которая настроена отрицательно к стране, конечно, сложно работать. Пространства открытого диалога не существует. Но нужно не сходить с ума в цензурных ограничениях. И помогать тем, кто может и хочет говорить об СВО.

– Нужны ли сейчас спектакли об СВО?

– Коллеги твердят про необходимую «дистанцию», что им нужно время, нужно найти формы... Но если не делать спектакли сейчас, то мы никогда и не отработаем эти формы! В конце концов, есть прекрасные современные стихи о специальной военной операции. Поэзия всегда соразмерна вооруженным конфликтам, потому что поэт находится в непосредственной близости к смерти в этом своём поэтическом движении. Поэты говорят о происходящем сразу и точнее всех. Так делайте поэтические спектакли! Безусловно, сейчас нужно ставить спектакли и снимать фильмы. Пусть в начале они будут эстетически несовершенны, но настоящее всегда должно пройти момент роста... И это нужно не военным. Там, в зоне боевых действий, всё предельно понятно, там живут полноценной, осмысленной и оправданной жизнью. Это нужно тем, кто здесь, кто спит или оторван от происходящего с его родной страной.