– Анастасия Рюриковна, вы совмещаете две такие разные ипостаси: актерскую профессию и работу депутатом. Что связывает эти профессии?

– Их не связывает ничего, это две совершенно разные части моей жизни. Когда мы погружаемся в репетиции, то, к сожалению, крадем себя у семьи. Вот также я краду себя у театра, чтобы отдать какие-то моральные долги за то, что Бог мне дал в этой жизни столько радости и счастья: Маша, моя любимая профессия, я продолжаю сниматься, я продолжаю выходить на сцену. Если бы не это, мне было бы невероятно тяжело. Приходится себя постоянно держать в руках, и я не могу поставить стенку и постоянно сопереживаю каждому, кто ко мне приходит. Если ты этого не можешь, значит, не надо идти в парламент.

Лучше я сгорю раньше и умру, чем буду бесполезно жить, не принося пользы окружающему миру, а пока буду благодарить Бога, судьбу и жизнь за то, что у меня есть. Как только наступит выгорание, поверьте, я уйду и из той, и из этой профессии, как поступила моя мама.

В какой-то момент, прооперировав и облучив несколько больных, переписав все истории болезни, она сидела и выслушивала жалобы женщины почтенного возраста, которая говорила уже совсем не по теме своего заболевания. А мама через 45 минут разговора и соучастия вдруг начала думать о своем: у Насти упала температура? Олежку забрали с плавания? Саньку из детского сада привели домой? И в этот момент она остановила себя, пошла и написала заявление об уходе, потому что считала: если даже в этой ситуации ее мысли переключились с пациента к детям, к семье, то она обязана уйти.

Мои дивные родители воспитывали меня самим фактом своего существования: папа относился к каждому больному так, как будто кто-то в его семье заболел из родственников. Я также стараюсь относиться к каждому человеку, который приходит ко мне на прием.

Я росла в медицинской семье: брат, мама, папа, два дедушки, прадедушка – все врачи, в четырех поколениях.

– Ваши родные согласились с выбором актерской профессии?

– Сначала был скандал в доме по поводу моих поступлений в театральный институт. Мама никогда не была против, а папа, которого я совершенно обожала, впервые в жизни разгневался. Но когда он пришел на первый мой спектакль «Визит дамы» в БДТ (мне было тогда 18 лет), то сказал моей маме: «Ленка, снимаю шляпу, она совершенно права – она правильно выбрала профессию». В Комиссаржевке, к сожалению, он меня уже не увидел, но сам и привел в этот родной дом. Он оперировал Дору Моисеевну Вольперт (тетушку Иосифа Бродского), и она позвала папу на спектакль, а он взял меня. Так и получилось, что я росла на «Царях» Рубена Агамирзяна. Когда меня согласились принять в труппу, со мной было что-то невероятное…

В тот момент в театре был отпуск, мне сказали прийти позже, чтобы начать вводить в спектакли и репетировать новые. Сезон открывался 18 сентября, а 14 сентября папы не стало. Тем не менее каждый раз, когда я выходила в значительной роли, то физически чувствовала, где он сидит в зале и на меня смотрит.

– Как вам удается везде выкладываться на все 100 процентов?

– Не знаю, Бог помогает. Я верующий человек, молюсь, иногда вообще кажется, что не могу встать – а Бог помогает. И в спектаклях мне нужно играть. Я сейчас снялась подряд в трех картинах, но мне мало, я хочу больше, потому что актерская профессия меня спасает. Спасает моё душевное равновесие. По долгу службы в парламенте мне приходится сдерживаться, я не имею права взорваться, хотя иногда люди могут очень сильно обидеть… Но я трансформирую это, играя в спектаклях, чтобы были силы простить. И не просто простить, а простить и понять.

В тот день, когда у меня спектакль, я никогда не назначаю никаких встреч, в 12.00 я уже здесь, готовлюсь. Кто-то говорит: «Ну конечно, ей легко, ей не надо деньги на жизнь зарабатывать. Мне надо. У меня есть свои сложности, но я не делаю из этого проблемы. Просто иду и стараюсь выстроить свою жизнь так, чтобы было хорошо другим, моему ребенку, а уже в последнюю очередь – будет хорошо и мне.

– Сегодня, как мне кажется, превалирует несколько другая система ценностей. Особенно по отношению к себе любимому…

– Я бы так не сказала. Когда в возрасте уже таком почтенном ко мне приходит дивная женщина и протягивает мне 50 тысяч рублей, говоря, что накопила их с пенсии, это дорогого стоит. Она просит отправить их на фронт. Я отвечаю ей, что не имею права взять деньги, потому что это можно сделать только официально, а она отвечает: «Но я же от души, я только Вам верю!» Это трогает до слез.

Есть люди, которые не сидят, а пытаются помочь тем, кто есть рядом. Моя дивная коллега Леночка Симонова в ответ на сетования мамы принесла ей спицы и клубки шерсти, чтобы та делала нужное дело. Так те, кто может, вяжут носки, чтобы ребята на фронте не мерзли. Кто-то шьет белье, потому что стирать там негде, эти вещи просто выкидываются. А кто-то просто вопит о том, что у нас нет единения.

У моих дивных коллег-артистов несколько фондов, которые поют для ребят, читают стихи, уже знают репертуар, собирают копейки, чтобы туда отвезти. У некоторых дети, посмотрев, как их родители дают концерты, уходят на фронт. Я за таких людей. Кто хочет помочь, тот помогает. И это не про деньги, а про душу и внимание.

– А в актерской профессии как вы восстанавливаетесь после неудач?

– Иду в церковь. Исповедуюсь, причащаюсь. Еще у меня дивный ребенок. Помните, как у Толстого в «Войне и мире»: когда сказали, что Коленька погиб, Ростова зовет Наташу, потому что она умела либо сказать то, что именно сейчас хочется услышать, либо обнять и помолчать. Мою «Наташу» зовут Маша. Поэтому у меня Бог и Маша.

Мне Бог послал ангельского ребенка. Я протянула руки тогда, когда аист летел, случайно зевнул, и этот комочек упал именно мне в руки. Я этого аиста боготворю: именно мне он принес именно вот эту девочку.

После актерского факультета она поступила в Академию художеств. Мне кажется, в ней срабатывает генетика ученых. У нас в семье, медицинской семье, всегда была выстроена научная система. А у нее в голове после актерского факультета не выстраивалась эта система. Сейчас, учась на искусствоведении, она глубинно изучает все предметы.

Как-то у меня был один очень сложный год. Маша видела, как я страдаю без работы. Не просто от безденежья, а от того, что не выхожу на съемочную площадку. И тогда она сказала: «У меня «про запас» будет вторая профессия» и поступила в Академию художеств. Она проходила практику в одном из лучших театров нашего города как искусствовед, и заведующая ей сказала: «Мария, неужели вы хотите продолжать играть на сцене, когда у вас так работает голова? Приходите работать к нам, в часть истории искусства!» Но она артистка. Маша ответила тогда, что будет продолжать этим заниматься, но параллельно, потому что без сцены и съемочной площадки она жить не может.

– Она продолжает вашу традицию многозадачности?

– Да, она многослойная девочка: служит в Театре музыкальной комедии, параллельно играет в драматическом театре, еще в трех антрепризах. За этот год снялась в четырех сериалах и фильмах и сейчас еще готовится к фильму, где у нее главная роль и сценарий которого написан именно на нее. Она в театре, она в кино, она учится, создает какие-то выставки, пространства.

Когда Маша родилась, у меня был перед глазами образ моей идеальной мамы. Я спросила у нее совета, а мама мне ответила: «Ты люби ее, а дальше сердце подскажет…»

– Вы с дочкой снялись вместе уже в трех картинах. Это сложно?

– Нет, уже в четырех. Первый раз я ехала и дико волновалась, Маше было тогда 15. Но получилось, что на площадке две актрисы. А не мама с дочкой. Я представить не могла себе этого ощущения. Я увидела партнера, который отзывался на мои импульсы, я старалась поймать ее. Уже потом, на озвучании, я стала смотреть, что-то увидела. А на площадке я не видела ничего, я просто работала, честно выполняла свою работу, партнер меня ловил, и я была ему благодарна. Партнера звали Маша.

– Как вы расставили приоритеты?

– Маша, семья. К сожалению, у меня мама, муж и старший брат умерли в один год, тем не менее для меня всегда на первом месте семья. И когда первый муж поставил ультиматум – семья или театр, – я выбрала семью. Я очень об этом жалею, потому что брак распался совершенно по другим причинам, но я жила несколько лет без театра, без кино, мне было очень тяжело.

Есть профессия, но если мне скажут выбирать актерство либо парламент, то, конечно, актерство. Театр и кино – без них я не могу жить. И если эти 14 лет удается совмещать театр с депутатской деятельностью – спасибо Богу. Да, я намного меньше теперь играю, потому что все-таки театр – это история коллективная, но я безумно благодарна моим любимым коллегам-артистам, что они подстраиваются под мое расписание. Естественно, я подстраивалась под них, когда им надо уйти на съемки, в антрепризы или еще куда-то, потому что мы живем в мире, когда при одной зарплате в театре прожить невозможно. Естественно, надо совмещать. И к этому надо с пониманием относиться всем.

– Что вы пожелаете себе на последующие 55 лет?

– Я мечтаю, чтобы Маша поскорее родила мне внуков. Я очень соскучилась. Когда я нянчусь с младенцами, то испытываю ностальгию. И еще желаю себе ролей по очереди, а не параллельно, чтобы я успевала подготовиться.

Когда я открыла последний сценарий, там моя героиня – директор детдома, и ей 60 лет. Я сразу согласилась, несмотря на то, что мне меньше, потому что понимала: там есть что играть. И мне неважно, что будут думать, что мне 60-65.

В одной из последних картин, где я снималась, нас поставили парой с Анваром Либабовым: он – маленький худенький мельник. А я – его огромная жена. Пришлось соответствовать. И вот девочка-гример увидела меня на озвучании, не узнала и спросила, не больна ли я: «Вы же треть от себя!» А я просто входила уже в костюме.

Я готова быть некрасивой, с веснушками, бородавками и чем угодно, когда есть что играть, когда есть хорошая история.

– Что бы вы хотели сыграть сегодня?

– Всё. Но мечты я не могу озвучивать, потому что это будет нескромно. Всю классику я хочу играть и пока не очень вижу себя в современной драматургии. Единственное, что я никогда не буду делать – это в 55 играть 30-летнюю. Это смешно, это вызывает жалость, а чувство жалости я ненавижу. Потому что сколько бы мои любимые коллеги ни кололи себе лицо, чтобы выглядеть в 50 на 25, опыт из глаз никогда никто никуда не уберет. И если они не чувствуют, что мимика у них отсутствует, что они как куклы разговаривают, то это чувствует камера и зритель. Пусть я буду старая и страшная, но у меня будет живое нормальное лицо.

– Как вы относитесь к современному театру?

– Он очень разный. Я сложно отношусь к современному балету и театру, в котором необходимо раздеться, сделать неприличное движение, чтобы понять, что это любовь. И это не тот случай, когда сердце разрывается от понимания того, что происходит на сцене. Я с ума схожу от творчества Бориса Эйфмана – вот где удивительное привнесение классики в современность и доказательство того, что вся та пошлятина, которая существует вокруг в этом мире – недопустима. И что можно понять всё, когда это сделано не просто талантливо, а гениально.

А когда человек не может создать гениальное – он пытается привлечь публику. Я верю в талант, я верю в классику, я верю в то, что театр – это не публичный дом. И в драматическом театре, мне кажется, уместным равняться на Эйфмана, который сумел через пластику, без единого слова передать трагизм Достоевского. По уровню вкуса, профессионализма, глубине, драматизму это высочайшее искусство. Я очень надеюсь, что мой обожаемый дом, в котором я служу 30 лет и буду служить всю оставшуюся жизнь, никогда не скатится ниже той планки, о которой мы сейчас говорим.