–  Я совсем не благодарна Михаилу Булгакову за его «Сейчас они еще и хором запоют». Пренебрежительно как-то, ведь хор – не стадо, а букет… –  говорит Екатерина Андреева.

Она имеет право обижаться на автора «Собачьего сердца». Ведущий педагог Санкт-Петербурга по детскому и взрослому вокалу прошла все мыслимые элитарные институты города в многочисленных ролях и ипостасях, а с 2018 года возглавляет Детский хор Филармонического общества Санкт-Петербурга. Несмотря на то, что параллельно с этим Екатерина Николаевна руководит взрослым хором Fortis, а также преподает в Музыкальном училище имени Римского-Корсакова, ее «атомной» энергии хватает не только на детей, но и на ответы взрослым.

– Екатерина Николаевна, удивительно, что, будучи музыкальным профессионалом, вы – сторонник ненасильственного музыкального воспитания. На моих глазах вы за четыре дня из группы разных по возрасту и психологии детей сделали труппу маленьких артистов, исполнивших оперу Сергея Плешака «Адам и Ева». Как вы это делаете?

–  Ответ банальный: есть большое желание и большой опыт. Если представляешь себе конечный результат, тактика – как его достигнуть за короткое время – складывается в голове очень быстро. То же, что сделано за 4 дня, можно оттачивать до мелочей год, но в том случае, о котором вы спрашиваете, под задачу оказалось ровно столько времени. В летнем лагере «Пикколо» важно было заразить детей и родителей мыслью: «Не могу жить без музыки, не могу без искусства».

– Зачем?

– Мое убеждение, что погружение в любое искусство – идеальный антидепрессант. Сейчас от каждого второго слышу: «Перешел на таблетки». И искренне не понимаю, почему люди не могут справляться с депрессиями без лекарств, если есть искусство.

– То есть сами не пьете их, понятно…

–  Всего часа игры на рояле – Баха, например – мне хватает, чтобы все нейроны, молекулы организма сложились в правильную формулу.

–  А что если вы – частный случай?

–  Я преподаю на дирижерском факультете в Музыкальном училище Римского-Корсакова. Много общаюсь со студентами, настоящими и бывшими. Так вот, подавляющее большинство выпускников находит себе дело, которое любят, в которое верят сами. Даже если не становятся оперными певцами и дирижерами (а такие тоже есть), идут редактором в Филармонию, продюсером, даже становятся успешными бизнесменами. Один друг – он стал топ-менеджером в крупной международной фирме звукозаписи – признавался, что, когда ездит по России в поисках сотрудников, предпочитает тех, у кого есть музыкальное образование. Оно действительно позволяет найти себя во многих профессиях.

– Что делать тем, у кого его нет? Прибегнуть к музыкальной терапии?

– Вопрос в том, что это такое, и можно ли ее рекомендовать в принципе. Когда только начинала преподавать, думала – не открыть ли такое направление? Подробно изучила аналоги, нашла, что музыкальная терапия очень распространена в США и, как ни странно, в Польше. Но в итоге не решилась: одно дело – музыкальная релаксация, которую те же дети получают, общаясь с разными инструментами. Совсем другое – слово «терапия», подразумевающее какое-то лечение. Когда речь о людях с реальными психологическими проблемами. Придет, например, кто-то и скажет: «Каждый раз с наступлением сумерек мне хочется выброситься из окна». Я в ответ: «Слушайте Вивальди». Или составляю расписание на неделю. Но я могу рекомендовать то, что действует на меня, а как узнать, что и, главное, как «мои» произведения повлияют на других?

– Как быть тогда?

–  Музыка точно помогает. Но нужно научиться самому выбирать, что тебе подходит. Разобраться внутри себя. У меня, например, Брамс может вызвать личные эмоции, аллюзии. А как быть тем, кто вообще не погружен в вопрос?..

– Для детей вы невероятный авторитет и источник энергии. Так было всегда?

– Когда заканчивала консерваторию, не думала, что буду когда-либо работать с детьми. В целом наше сообщество вообще довольно оторвано от жизни – нас готовили со всех сторон быть исполнителями, но практически не учили педагогике. Предмет в программе был, да, но такое слово, как «методика», воспринималось в лучшем случае с иронией – мы как-то больше о высоких материях. Все собирались быть выдающимися исполнителями – какая еще методика?!

– То есть на этой стадии никому и в голову не приходила мысль учить детей?

– Совершенно. Молодые люди вообще редко способны увидеть себя рядом с детьми. Причем, заметила, максимальное неприятие этой идеи приходит к 20 годам, когда видишь перед собой совершенно другие горизонты. Но после консерватории меня пригласили в детский хор радио и телевидения, и… неожиданно все это полюбила.

– Как это случилось?

– Сложно сказать. Может, помог сам факт того, что это был хор радио и телевидения, элитарное место, лучший хор в городе. Конкурс большой, попадали уже подготовленные дети, которые тянули на «чистую» пятерку. А желающих было много. Причем сама я этого не видела, была маленькая еще, но рассказывали, что на Итальянской (тогда Ракова) стояла очередь на поступление из детей и родителей на сотни метров. Хор всегда был бесплатным, а ведь даже музыкалка, где училась сама, стоила 23 рубля в месяц.

– Удивительно.

– А я уверена, что музыкальное образование не может быть совсем бесплатным. В первую очередь, чтобы было понимание ответственности у родителей. Нельзя не пойти, нельзя пропустить.

– Что нужно было сделать, чтобы получить «чистую» пятерку?

– Поет ребенок, допустим, одну неточную ноту. Это уже «пять с минусом». И еще нужна хорошая память. Сейчас тоже на занятиях говорю: «Вы должны стараться запоминать с одного раза». Так что представьте себе: я начала работать с детьми, которые все запоминали с одного раза и никогда не пели фальшиво. Втянуться было легко.

– Какой ваш «любимый» возраст?

– От шести до десяти. Когда еще пубертат не вступает в свои права, обо всем можно договориться.

– И вы от них требуете запоминать с первого раза и не петь фальшиво. Изначально относитесь как к взрослым. А как же точка зрения «им еще рано, они еще маленькие»? Вы всегда чувствуете понимание от детей?

– Конечно, речь не идет о последовательном и непрерывном «взрослом» понимании – ребенок может элементарно устать. Но эмоционально, «в моменте» отзываются и понимают всегда. Говорю им: «Я только в помощь. Концерт впереди – у вас». И родителям тоже нужно понимать: нельзя ходить-ходить на занятия, а потом сказать: «Извините, мы никак не можем участвовать, решили уехать на выходные». У всех должна быть ответственность за цель и результат. Это как в спорте – если тренируешься, то для чего-то.

– Они «видят» этот концерт впереди? Или это абстрактная история?

– Она абстрактная до тех пор, пока не прошел первый концерт. Потом они чувствуют успех, катарсис, отдачу зала, который им аплодирует. И появляется привязанность к процессу.

– Что еще дает детям пение?

– Были годы, когда в хоре радио и телевидения ко мне ходило по 80 детей, и никто не болел. Верю, что дело в мотивации: ребенок настолько хочет быть на репетиции, а потом на концерте, ничего не пропустить, что организм справляется. В целом то, что пение – полезно, – это аксиома. Оно улучшает кислородный обмен, помогает легким, бронхам. Лечит заикание. Поэт Иннокентий Анненский читал лекции по античной литературе на женских курсах в Царском Селе. И в одной из его книг как раз есть целая страница о тонких нервных процессах в организме человека, когда тот поет в хоре.

– Некоторые маститые педагоги считают, что хор сажает голос…

– В каждом постулате можно найти часть правды. Допускаю, что человек с хорошим голосом, начав петь в хоре, может что-то потерять. Но это абсолютно не касается детей. Что может на самом деле потеряться в хоре? Храбрость. По мере взросления ребенок проходит разные психологические этапы. И то, что не представляет проблемы в шесть лет, в девять вдруг ею становится. Играть страшно, петь страшно…

– Что значит – обнаружить в себе голос?

– Во-первых, это приходит примерно в 16 лет, не раньше. История с голосом похожа на спорт – чтобы петь, нужно иметь колоссальное здоровье. Вы можете себе представить, сколько килограммов сжигают за один спектакль оперные солисты? По три, а то и больше. Бывает, что то, что еле застегивается перед спектаклем, спадает после него. При этом к выступлению нужно быть постоянно готовым – тебе назначают спектакль, и нельзя сказать, что не можешь петь, потому что болит голова. И представляете себе децибелы, которые нужно выдавать? Пусть даже сейчас есть общемировая тенденция на их снижение, стилистика становится важнее. Все равно остаются вокальные конкурсы, где на первый тур ставят замер децибелов. Важно ведь, чтобы тебя было слышно с третьего яруса Мариинки.

– Кстати, зачем нужны конкурсы? Для продвижения в том числе? Ольга Пудова, одна из лучших колоратурных сопрано в мире, рассказывала, что ее выделила лично Елена Образцова, хотя сама она считала, что спела не лучше всех.

– Совершенно верно, должны быть конкурсы, должен быть «свой» локомотив. Например, в Вене проходит вокальный конкурс «Бельведер», туда приезжают «купцы» со всего оперного мира. Тебе даже не обязательно выиграть. Кто-то скажет: «Мне нужны Электры». Или барокко. И отбирают тех, кто соответствует.
Если поэтапно, то в 6 стоит начинать петь в хоре, потом – в 10-12 – аккуратно подсоединять индивидуальные занятия. Причем направлены они должны быть не на постановку голоса, важно воспитывать музыкальный вкус, внимание к штрихам, понимание эпохи произведений. А дальше… Одна из моих любимых студенток, которая поет сейчас в Аугсбурге, пришла на зачет по вокалу на первом курсе, только открыла рот, и я сразу поняла: вот он, голос! Это приходит, когда бегут мурашки, волосы дыбом, слезы – весь спектр эмоций. В итоге она – Наталья Боева – попела немного у нас в «Зазеркалье», потом уехала в Германию, где выиграла престижный конкурс телеканала ARD. Это свидетельство огромного таланта. Но если у тебя нет голоса, который нельзя не показать, не стоит уходить в сольное пение. Оперный режиссер Дмитрий Черняков как-то сказал: «Если вы, засыпая, не думаете, как поставить тот или иной эпизод, и не просыпаетесь с той же мыслью, заниматься режиссурой не надо». С помощью такого теста проще определять свое призвание.

– То есть не бывает такого, чтобы даже самый опытный преподаватель показал на шестилетнего мальчика или девочку и сказал: «Я услышал, что ты будешь тенор, а ты – сопрано»?

– Нет, ни в коем случае. И у мальчиков, и у девочек есть мутация голоса. Избитый пример – Робертино Лоретти, мальчик с уникальным тембром, сделавшим его знаменитым на весь мир. У него после ломки стал самый обычный баритон, оказавшийся никому не интересным. У меня у самой была жесточайшая мутация – казалось, что я больше никогда не смогу нормально петь. Ноты не берутся, сплошной сип, все неудобно. Обратный пример из настоящего времени – один мальчик из старшего хора еще в мае пел «мальчиком», а сейчас уже тенором! Как по щелчку пальцами. Но какими бы ни были частные случаи, одно неизменно – серьезной постановкой голоса можно заниматься только после полового созревания. Когда уже слышен тембр взрослого человека, можно что-то спроецировать. Ну и, конечно, важно попасть на того, кто в тебя верит и поддержит. Даже если у тебя уникальный голос.

– Тем, кто хочет петь уже с детства, тяжело это слышать. Будущее в тумане…

– Все равно же мы, преподаватели, должны относиться к этому как к саду – посадили семечки, выращиваем, следим, ухаживаем за каждым росточком. Признаюсь, что я – фанат нашего обучения в училище Римского-Корсакова на дирижерском факультете, поскольку аналогов, пожалуй, нет, возможно, и во всем мире. Туда можно поступить и после 9-го класса музыкальной школы, то есть в 15-16 лет. Это может быть музыкально ориентированный ребенок, даже без каких-либо выраженных сверхспособностей. И вот у него в неделю: три часа индивидуального дирижирования, час вокалов, два – индивидуального фортепиано, час чтения партитур, потом – аранжировка, сольфеджио. Итого 10 индивидуальных часов в неделю – все это за бюджетные деньги. Какой бы девочка ни пришла в училище – в первую очередь девочка, с мальчиками вообще сложнее все, – после его окончания она становится леди.

– Как вы сами пришли к музыкальному образованию? Логично, если бы ученики спрашивали об этом…

– Родители у меня не музыканты, хотя у мамы очень хороший слух, она множество опер наизусть может спеть. К сожалению, после войны была страшная нищета, не все могли себе позволить музыкальное образование. В итоге отдали в музыкальную школу меня, где на первый план вышла уже роль учителя. Училась на хоровом, в школе Тухачевского на Охте. Все мои коллеги по ДХФО – оттуда, мы знаем друг друга больше сорока лет. И те, кто в нашем взрослом хоре Fortis, – оттуда тоже. Но наш руководитель Лев Аншелес был ужасно строгий. Вспоминаем, как колошматил по роялю со всей силы: «Олухи!»

– Вы эту методику не переняли.

– На детей никогда не кричу. Кто-то даже считает, что я чересчур мягкая. Взрослым, конечно, могу иногда что-то обидное сказать, чтобы задеть за живое, когда те «выходят из берегов». Но что касается детей – мои преподаватели говорили: «Крикнешь на класс – потеряешь класс». В окружающей нас действительности люди часто воспринимают мягкость, уважение и плавность как слабость. Иногда приходится детям объяснять в «до мажоре»: «Думаете, я не могу?» И предлагаю им сценку, где я срываюсь как бы не на них. Впечатляются, понимают, едем дальше.

– Вы сами пели в LegeArtis, и каких только дирижеров с вами ни выступало… Кто-то запомнился больше всего? Оказал наибольшее влияние?

– LegeArtis – не просто хор, но и наша своеобразная творческая лаборатория. Руководителем был Борис Абальян, уникальный профессионал. Мы много ездили на гастроли, выступали в знаменитых залах в кантатно-ораториальном жанре. Выделила бы при всем этом Семена Бычкова. Просто посмотрите записи – залипнуть можно капитально. Мы с ним пели «Колокола» Рахманинова в Кельне, и это незабываемо.

– Дети у вас много поют произведения русских и даже петербургских композиторов. Для многих родителей откровениями становятся имена Плешака и Баневича. Ведь считается, что мировая классическая музыка закончилась в лучшем случае 50 лет назад. Что движет современными композиторами, если были Моцарт, Бетховен, Чайковский, Шостакович?

– Быть композитором – это что-то похожее на беременность. Люди не могут не придумать, не написать. Точно так же, как и художник не может в какой-то момент не выдать то, что хочет, может быть, даже против себя. Сергея Плешака я очень хорошо знаю, он – потомственный композитор. И он пишет. А его близкий друг – превосходный музыкант – говорит: «Я могу написать музыку, но не буду этого делать. Потому что лучше Баха я не напишу, а хуже – не готов». Но ведь дело не в том, что Сергей – не самокритичен, а в том, что он не может «не»!

– Расскажите о проектах, которые вы подготовили в 2023-м. Что ждать публике от Детского хора Филармонического общества?

– Всегда дорожу уровнем. И нашего подхода к исполнению, и тех, с кем играем, и площадки. 29 ноября наш хор выступил вместе с ансамблем «Бис-Квит» и солистами Мариинского театра в Большом зале Филармонии. А под Новый год в Малом зале покажем «Снежную королеву». Хор – это потрясающе, но лучше него может быть музыкальный театр. Но театр – коварная «химия». В нем начинаются интриги. Даже среди детей. Каждый второй ребенок в момент, когда я говорю им о театре, убежден, что получит главную роль. И уже на старте может случиться разочарование. Ты считаешь себя Снежной королевой, а тебе предлагают быть маленьким троллем. И в итоге я пришла к тому, что хор будет некой базой, а дальше дети, которые растут, которым дано несколько больше, переходят на следующую ступеньку. Поверьте, бывают и такие дети, что не хотят двигаться, хотят просто стоять в хоре. Но это не значит, что они не музыкальные. Хор – стабильная ступень, которая никуда не денется. Ни из кого.