– Олег Михайлович, очень много передач и фильмов по всему миру выпущено про вас. Но в них мало информации о вашем детстве. Расскажите о нем, пожалуйста.

– Я считаю, что мое детство было совершенно невероятное, счастливое, радостное, драматичное и тяжелое. Ну… это ведь были послевоенные годы, возвращение после эвакуации в разбомбленный Ленинград. Это было мое первое восприятие увиденного, когда кругом были развалины домов, в том числе и нашего дома, в котором я родился. При этом,  конечно, была и радость от возвращения. Город все равно был красив, и с этой красотой – я понял это уже потом, побывав в разных городах мира, – не сравнится ничто. Я до сих пор считаю, что нет городов, равных Петербургу.

Наш город – квинтэссенция красоты всего мира, в первую очередь Европы. И на этом всем я вырос, это меня воспитало. В моей семье было трое братьев. Родители у нас были самые обыкновенные, проработали всю жизнь на заводе на Васильевском острове.

Кстати, я и не думал, что буду жить на Васильевском острове, в этой уникальной квартире, где жил и сделал свои открытия знаменитый Менделеев, а до него жил адмирал Крузенштерн. И это наложило свой отпечаток: я всю жизнь занимался кораблями, особенно парусными, с девяти лет был в яхт-клубе. А во Дворце пионеров я больше всех построил моделей кораблей!

Паруса, белые ночи, музыка, балет – вся эта романтика слилась воедино в моей философии. И самым невероятным для меня всегда было ощущение свободы, когда встречаешь рассвет и восход солнца на носу яхты в Финском заливе. И надо сказать, что большинство своих балетов я создал именно на воде! Это не то чтобы вдохновляло, это где-то давало свободу мышлению, когда приходили образы, связанные с абсолютно неземной красотой мира, с женщиной, которая является символом балета.

И я считаю неслучайным, что занимаюсь этим никому не понятным, самым редким и красивым искусством уже больше 60 лет. Балет – это такая приятная болезнь, и лечиться от нее не хочется. Нет предела красоте, насыщению балетом, открытиям в нем. Люблю это искусство.

– Обычно дети приходят в хореографическое училище до 10 лет. А во сколько лет пришли вы?

– В 15 лет. Я слишком поздно все это ощутил. Я сначала перепробовал все профессии во Дворце пионеров. Мне было радостно приходить туда, там всегда было тепло и красиво, мы же все жили в коммуналках, а там такая красота! Особенно в главном здании. Шторы, скульптуры, живопись… Конечно, больше всего времени я проводил в модельном судостроительном кружке, проектировал модели кораблей.

Но как-то раз после занятий я случайно заглянул в балетный класс. И был потрясен, впервые увидев что-то непонятное для меня. Чем занимаются дети? Мне казалось, что те мальчики и девочки были какими-то другими, они занимались непонятным для меня видом физической деятельности.

Потом я был на их концертах, и меня это увлекло. А потом я стал ходить в хореографический кружок во Дворец пионеров. В том же кружке, кстати, занималась звезда мирового балета Наталия Макарова, с которой мы танцевали. Красавица, которая прославила нашу школу русского искусства. Потом так сложилась судьба, что именно мне пришлось приложить очень много усилий, чтобы вернуть сюда Наташу после долгой ее эмиграции…

– 2023 год был объявлен президентом России Владимиром Путиным Годом педагога и наставника. А у вас были наставники?

– Конечно, я помню всех, начиная от замечательных и потрясающих женщин во Дворце пионеров, например. Они мне, совершенно неприспособленному к этому виду искусства мальчишке, вправляли суставы, гнули ноги, ставили позиции. Как и в хореографическом училище, куда я попал с большим трудом из-за возраста. В итоге поступил в созданный экспериментальный класс, куда попали такие же «великовозрастные» дети. Многих детей приводили буквально за ручку родители, а они не думали и не хотели заниматься. Но лично для меня было вершиной попасть туда. Я буквально молился, и Господь Бог мне помог это сделать.

– Вы были ассистентом хореографа Юрия Григоровича. В чем его уникальный подход?

– Да, это самый большой подарок в моей жизни. Это тот период, когда я танцевал в Новосибирске. И так получилось, что Юрий Григорович тоже работал в этом городе, куда его пригласил гениальный директор Семен Зельманов. Петр Андреевич Гусев (тоже один из моих учителей) и Юрий Григорович ставили свои шедевры, а еще был гений декоративной живописи и костюмов Симон Вирсаладзе. Я присутствовал на репетициях, участвовал в беседах, показывал свои рисунки, и ко мне относились уважительно, хотя я, по сути, еще был никем.

Но больше всего я преклоняюсь перед двумя своими самыми большими учителями – помимо Юрия Григоровича это Игорь Моисеев. Я очень благодарен им, они мои боги, они сформировали меня, я до сих пор учусь у них! Каждый танец Моисеева, каждый балет и каждая комбинация – это шедевр!

– А как же балетмейстер и педагог Александр Пушкин?

– Да, мой дорогой и любимый… Я не должен был попасть в его класс. Но на каких-то школьных концертах он меня заметил. При этом я учился совершенно у другого педагога. Меня вызвали к директору и сказали, что меня переводят в выпускной класс к Александру Ивановичу Пушкину. Он тоже был для меня богом. Он вел класс мужских солистов балета Кировского театра (ныне – Мариинский театр. – Ред.).

– Вы руководили труппами по всему миру. Это и Мариинский театр, и труппы в Америке, в Корее… Расскажите об этом опыте.

– Опыт потрясающий. Умные люди есть везде – и в Америке, и на Северном полюсе. Поняли, что без нашей школы невозможно. Тратили большие деньги, ведь долгое время во многих странах артисты, чтобы достигнуть каких-то высот и получить известность, даже брали русские фамилии! И в этом смысле умные люди до сих пор есть. Когда меня приглашали, то сам президент США Рейган комментировал и представлял наш балет после 18-летнего перерыва. Все тогда буквально с ума сошли от восторга, балет показывали по центральному телевидению!

– Вы были инициатором последнего в жизни Рудольфа Нуреева концерта. Как удалось привезти его в 1989 году в Ленинград?

– До меня такого действительно не было, почему-то никто из руководителей наших театров не приглашал зарубежных хореографов. И мне было это непонятно. Я спрашивал, пытался выяснить и нашел понимание не сразу, это был долгий и сложный процесс проникновения в сознание руководящих структур… В итоге мне удалось достучаться. Так появились другие люди в руководящем аппарате, которые понимали значимость происходящего. Поэтому тогда пригласили и Мориса Бежара, и Джерома Роббинса. В этом смысле мне удалось внести большой вклад. Наша публика увидела замечательную хореографию, которая восхищает.

– Русский балет всегда был предметом гордости в России. А что такое русский балет лично для вас?

– Неслучайное созвучие двух слов. От слова «балет» произошло слово «бал», а бал – это проявление высших качеств самосознания, культуры, это этикет, воспитание. И все это в русской культуре создало комплекс физически абстрактных упражнений, проникнутых духом, содержанием, развитием драматургии. Больше такого нигде не повторилось, и до сих пор уровень, который есть у нас, отделен пропастью от всего остального мира!