– Юрий Исаакович, сегодня наш город невозможно представить без театра «Санктъ-Петербургъ Опера», а ведь ему всего 35 лет. Как все начиналось?

– С мечты! После консерватории я поступил на службу в Мариинский театр и уже в первый же год поставил там два спектакля. Потом еще и еще. А затем настал период некой невостребованности, творческой неудовлетворенности. Я почувствовал, что основательно увяз в этой оперной махине. Хотелось своего дела. И я подумал: а почему бы мне не сделать свой независимый театр?

– И как вы претворяли эту идею в жизнь?

– Начинали очень скромно. У нас не было помещения, и мы репетировали по квартирам. Первой постановкой стала опера Доницетти «Рита». Она оказалась успешной, нас пригласили в «Ленконцерт», а приютил Юсуповский дворец. Его директор Галина Ивановна Свешникова – великая женщина. Она сказала: «Я буду матерью твоего театра, ты – отцом». И пустила нас в свой уникальный музей. Если бы не она, мы вряд ли бы встали на ноги.

В 1998 году театр обрел собственную сценическую площадку, ею стал особняк барона фон Дервиза на Галерной, 33. Репетиции проводили под звук отбойного молотка.

– Но теперь-то ремонт уже закончен?

– Работы в дворцовых помещениях мы завершили. Осталось сделать капитальный ремонт здания бывшей поликлиники. Она располагалась по соседству и была нам передана относительно недавно. В этом году мы начинаем работы первого этапа капитального ремонта. Там мы намерены создать театральную школу, в которой смогут стажироваться певцы, дирижеры и режиссеры. Но нужно еще помещение, чтобы они где-то жили, репетировали, выступали. Я хочу, чтобы они впитали те ценности, которые я сам исповедую.

Этот театр является моей лабораторией, где я проверяю свои мысли, отрабатываю свои постановочные приемы.

– Так вы диктатор?

– Театр – это диктатура, к которой я отношусь очень уважительно. Потому что диктатура – это прежде всего ответственность, которую человек берет на себя. Если люди видят, что я меняю за репетицию три-четыре майки, они тоже не могут относиться к репетициям иначе. Театр – это не здание, это люди.

– У вас и сегодня на каждый спектакль по три-четыре состава. Как воспитать талант?

– Это такая проблема, которую я для себя давно решил. Если у человека есть дарование, голос, данный Богом, есть сердце, то ремесло – зона нашей ответственности. Когда я в Турции ставил «Евгения Онегина», на роль Ленского у меня было два претендента – оба небольшого росточка, пухленькие. Все сказали: «Как? Почему они?» Но Ленский – это не рост или фигура, это душа, которая готова умереть ради любви. После премьеры вышла статья, где написали, что Александров открыл путь к Ленскому любым актерам, у которых есть душа.

Любой человек в нашем театре, где бы он ни работал, прошел через мои руки. Я знаю, на что способен каждый.

Самый трудный час для меня, когда я должен определить состав, который выйдет на премьеру. Никого не хочется обидеть, потому что все адски вкалывали.

У артистов всегда был большой интерес к нашему театру, потому что они понимали, что здесь получают не только зарплату, но и профессию. И от нас стартовали очень многие.

– Не жалко отдавать?

– Нисколько. Наоборот, это наш плюс. Никто не пикировал из нашего театр вниз. Все взлетают. Когда к нам пришел Владимир Галузин, которого до этого не взяли ни в Мариинский, ни в Михайловский театр, он признался, что ни за что не вернется обратно в Новосибирск. «Я должен быть здесь, иначе уйду из профессии». И я его взял, хотя у нас не было ничего. Он жил в бухгалтерии. Сотрудники в пять часов уходили домой, а он в полшестого приходил. Причем не один, а с огромным догом, потому что жена отказалась оставаться с ним дома. Я им привез свой маленький телевизор, и они с собакой спали на моей раскладушке. Потом он снял комнатку где-то в пригороде. Приезжал на три часа раньше репетиции, потому что автобус был только один и приехать можно было лишь к восьми утра. Сегодня он народный артист России, мировая звезда. Выступает на лучших сценах мира.

Я считаю, когда одни люди уходят, обязательно придут другие. Это закон. Вводится новый человек – это новая кровь, новая энергия. Репертуарный театр – это великое завоевание русского театра, он должен откликаться на то, что происходит в мире.

– Вы имеете в виду оперу «Крым»?

– Да, мы сразу отозвались на его присоединение к России. А когда начались события в Донбассе, я поставил «Молодую гвардию». И мои ребята играли своих ровесников. Я сказал: «У вас уникальная возможность сыграть не маркизов или баронов, а самих себя в той ситуации. Тех ребят, которые пожертвовали самым ценным, что у них было, – жизнью». И я видел, что потом наши артисты иначе стали существовать.

Мы много гастролировали. И видели пикеты с требованием вернуть Крым. Как понимаете, это не настраивало на позитив. Но в конце спектакля эти же люди подходили и брали автографы. А когда мы выступали в Сербии, раздался крик из зала: «Россия – наша мать родная!» Услышать это дорогого стоит.

– Сегодня некоторые деятели культуры предпочитают отмалчиваться. А вы открыто высказываете свою позицию.

– А чего мне бояться? Я прожил большую жизнь, и нет смысла от кого-то прятаться. У меня полсемьи во время войны умерло. Один дядя погиб, другой вернулся инвалидом.

В блокаду умерли мои дедушка с бабушкой, в комнате остались две истощенные сестренки, 13 и 16 лет. К ним пришла дворничиха и предложила помочь вынести трупы и заодно отоварить карточки. Забрала карточки, и больше они ее не видели. Потихоньку девочки стали угасать. И, когда силы уже заканчивались, решили написать Сталину. Взяли химический карандаш, у одной слюны уже не было, она макала его в рот своей сестры и писала, что они умирают. Потом моя тетя доползла до обледенелого почтового ящика и засунула в щель это письмецо. Очнулись они от того, что перед ними стояли два человека. Один был в солдатской дубленке, другой – в кожаном пальто. Они завернули девочек в одеяло и отвезли в эвакуацию в Ярославль, тем самым спасли им жизнь. Одна из тех девочек – моя мама.

– Сильная история.

– Я считаю, что сегодня нельзя оставаться в стороне.

Я своими глазами видел, что происходит на Украине. Когда я ставил в Одессе «Дон Жуана», артисты после репетиций боялись идти по одному, потому что бродили нацики и вся эта фашистская сволочь. Могло быть все что угодно.

Но у меня нет злобы по отношению к Украине. Когда начался этот кризис, я решил поставить «Черевички» Чайковского, тем более что половина действия идет на Украине, половина – в Петербурге.

Мы получили за эту оперу премию правительства Петербурга, сейчас она в нескольких номинациях претендует на «Золотой софит».

Но дело не в наградах, а в том, что мы высказались по отношению к Украине, к которой у нас никакого отторжения. Мы любим этот народ и его культуру. И мы должны быть вместе.

– Вы рассказали, как воспитать артиста. А публику можно воспитать?

– Ленинградская публика, к сожалению, уже уходит. Мы потеряли два поколения девяностых. Я никогда не думал, что у нас будут детские спектакли. Но когда увидел, как реагирует папа, которому сорок, и ребенок, которому восемь, понял, что для них это открытие театра. Они приходят на «Кота в сапогах» и после этого становятся нашими. Реализуется идея «театр-дом».

Постановка может быть спорной, протестующей, но главное, чтобы искусство находилось в постоянном диалоге со зрителем.