Клинический психолог Госпиталя для ветеранов войн Юлия Мохова была одним из первых психологов, которые вышли в красную зону помогать пациентам и медикам. Она сама заболела COVID-19 в самом начале пандемии, поэтому на собственном опыте могла ощутить, как влияет инфекция на психику человека.

Были и страх, и отчаяние

В мирной жизни, до пандемии, Юлия Семеновна работала клиническим психологом, помогала восстанавливаться пациентам после самых разных заболеваний, работала в отделении реабилитации. Клинический психолог всегда работает с человеком в состоянии заболевания – неважно какого. Больной человек всегда слаб, напуган, у него снижена критичность, его душевный настрой, болезнь влияет на его восприятие реальности и способы реагирования на происходящее. При этом инфекционные заболевания имеют свои особенности – происходит интоксикация, кислородное голодание и многое другое. Особенно сложно реагирует пациент на болезнь, когда болезнь новая, неизвестная. COVID-19 продемонстрировал это в полной мере.

«Я об этом знаю не понаслышке. Мы встретились с паническими настроениями в самую первую волну. Был высокий уровень тревоги, множество вопросов без ответов: а смогут ли лечить, а справятся ли? Росла смертность, кроме того, работал эффект заражения: кто-то что-то сказал, написал, какие-то летучие мыши, секретные разработки... Шла настоящая цепная реакция паники», – говорит Юлия Мохова.

Она это увидела по своим коллегам и даже по себе. Первая волна сильнее всего ударила по возрастным пациентам, а большинство пациентов Госпиталя для ветеранов войн – как раз такие. Потом начали заболевать и медики.

«Я отсюда, из отделения реабилитации, уехала с последним пациентом, закрывая отделение. Скорая увезла меня, двух врачей и двух пациентов. На этом весной 2020 года реабилитационный центр был закрыт. Нас перевезли в Госпиталь на Народную, там постепенно открывались уже ковидные отделения. Потом заболела и я», – говорит Юлия Семеновна.

Медики болеют по-другому, у них есть понимание того, что происходит. Но когда попадешь на койку, страх смерти – это наш базовый страх – часто оказывается сильнее логики.

«В отделении полагается врачебный обход. И вот мы лежим и наблюдаем, что с каждым обходом – минус сотрудник. Каждый день. Конечно, все это способствовало усилению если не панических, то тревожных настроений. Мы создали свой внутримедицинский чат болеющих. На третьи сутки я поняла, что мои коллеги пишут только о том, что очень плохо, что, ребята, мы не выберемся. Врач анестизиолог-реаниматолог, а это одна из самых стрессоустойчивых, подготовленных специальностей, пишет: «Кому делегировать поднимать детей?» Я пыталась переложить это на возраст – не получилось. Я сделала пометку – что-то с этим заболеванием не так. Паники среди медиков не было, но были страх, сниженное настроение, негативные нотки», – вспоминает психолог.

Она 20 дней с больничной койки вела запись. Потом, поправившись, стала собирать сведения из других стационаров других городов. У коллег наблюдения были идентичны.

Потом открылся временный госпиталь в «Ленэкспо». И Юлия Мохова пошла туда на долгие два года.

700 человек, которым нужно помочь

«Мне было страшно, что не справлюсь. Ты выходишь одна в эти 700 человек, в условиях полевого госпиталя. У меня часто спрашивают, а где были психиатры? Так очень просто: психиатры тогда тоже стали инфекционистами. Только через какое-то время было решено сделать красную зону в психиатрической больнице Скворцова-Степанова, а сначала с острыми состояниями работали обычные врачи. Ну и мы, клинические психологи. В Петербурге сначала нас было трое: в больнице Боткина, клинике МЧС и я. Замечу, что в Москве только в одной в Коммунарке было 14 клинических психологов. Это были единственные коллеги, с кем можно было переписываться, делиться наблюдениями», – рассказывает Юлия Мохова.

А наблюдений было много. У нее наработан материал для монографии по четырем сотням пациентов с истероидными расстройствами, паническими атаками, с острым горем. Люди валились семьями, а врачам было попросту не до них – надо было сначала спасать жизни, а потом уже – разум.
«Насколько моя работа была нужна? Я ориентировалась на состояние пациентов и на отзывы медиков. Когда я приходила в ординаторскую, врачи говорили спасибо», – делится психолог.

Страшнее было слово

Но оказалось, что бороться придется не только с болезнью. В самом начале пандемии поднялась негативная информационная война, направленная против госпиталя в «Ленэкспо». Сейчас надо об этом сказать, потому что госпиталь за годы пандемии показал свою нужность, необходимость в экстремальных условиях неизвестной пандемии.

«Я прихожу к пациентам. На кровати сидит женщина, поджав ноги, молча глядя на капельницу. Я спрашиваю: «Что ж вы так уселись?» Она отвечает: «А вот тут написали, что здесь реки текут, а в капельнице – вода, а не лекарства, потому что вы лекарства списываете». И таким был в начале работы госпиталя каждый третий пациент. Люди, начитавшись негатива, говорили: «Вы здесь, только чтобы получать федеральные надбавки. Вы нас сюда привозите умирать. Вы воруете лекарства и спецодежду, а тут у вас – концлагерь», – рассказывает Юлия Мохова.

Такой негатив в адрес медиков, по мнению психолога, был вызван и... банальным страхом. «Когда человек не в состоянии критично оценить ситуацию, ему легче ее объяснить любым параноидальным бредом. Зачем пытаться что-то узнавать, легче написать где-то, что все это придумано специально, ради «дебилизации» нации или чьей-то корысти. И за такой агрессией стоят те же страх и бессилие», – говорит Юлия Мохова.

Медикам приходилось каждые полчаса фотографировать градусники в «Ленэкспо», потому что кто-то считал, что их замораживают, кто-то – что поджаривают. Были жалобы, что в реанимации украли нижнее белье. Жаловались, что в огромном павильоне лежат вместе мужчины и женщины. Приходилось работать и с родственниками, объяснять, что это особенности полевого госпиталя в нестандартной критической ситуации, что вместе никто не лежит, что есть раздевалки и душевые.

Юлия Мохова говорит, что из первой волны вышли деформированными не только пациенты, но и медики, психологи. Она поехала в Москву, встречалась с коллегами, они решали, как помогать людям и бороться за здравый смысл. К началу второй волны, вернувшись в тот же 7-й павильон «Ленэкспо», она уже лучше понимала, как говорить и что делать. Кроме того, уже была выстроена логистика, пациентов с острыми состояниями было куда госпитализировать.

«Не все знают отличие врача-психиатра и клинического психолога. Психиатр врач, по законодательству, он должен спросить согласие человека или его близких родственников на осмотр, если нет острой угрозы для здоровья его и окружающих. Он может выписать лекарства, принять решение о госпитализации. Я не прихожу первая к пациенту, прихожу только по просьбе лечащего врача, если надо понаблюдать: пациент плачет, замкнулся, отказывается от лекарств. Мои лекарства – это наблюдение и беседа. Я, в отличие от врача, не могу уйти, сказав, что у меня десяток пациентов в очереди. Я должна быть с человеком столько, сколько нужно. Если вижу кризис – вызываю психиатра», – объясняет Юлия Семеновна.

Самыми тяжелыми случаями были такие, когда на больничных койках оказались целые семьи, разбросанные по стационарам. В третью волну добавилась реанимация. Такого опыта, чтобы клинический психолог работал в реанимации, раньше не было. Она приносила книжки, фотографии близких, налаживала связи с теми, кто ждет больного.

«Самый страшный эпизод – когда один из наших докторов потерял близкого в красной зоне. Любимый человек уходил у него на глазах, и сделать ничего нельзя. Я сопровождала и медицинского работника, и того, кто уходил», – вспоминает Юлия Мохова.

Медицинским работникам тоже было очень трудно психологически. Они ведь не должны унывать, обязаны демонстрировать позитив и выдержку. Собеседница «Петербургского дневника» говорит, что стало полегче, когда появились горячие линии для медработников.

Бьет по больному

По мнению психолога, антимасочники, ковид-диссиденты, антипривовочники порождены тем же страхом.

«Так устроен мозг. Когда мозг не получает распланированной информации, он посылает сигналы тревоги. В пандемию это все сложилось: мало информации, нет понимания, все наши базовые потребности уничтожены, идет нагнетание со всех сторон. Психика у людей разная. Это как – кто-то может работать в горячих точках, а кому-то достаточно одного дня. Как и в медицине: онкологи, детские онкологи, детские реаниматологи могут работать с самым тяжелым, а кто-то сразу сменит специальность... У среднестатистического человека достаточно мобильная психика, но когда его гнут и гнут, он рано или поздно сломается. Дальше начинается защитная реакция, так называемая реакция избегания. Человек уходит в себя, не хочет ничего слышать. Есть реакция агрессивная: когда говорят про мировой заговор, «барановирус». Это может вылиться в параноидальные тенденции», – считает психолог.

Постковидные состояния – прямое продолжение инфекции. До сих пор психологи видят депрессии, сниженное настроение, панические атаки. Вирус попадает в организм, поражает органы, но не останавливается – он попадает в мозг, в разные его зоны. Где большая концентрация вируса – та область и страдает. Если он, условно говоря, оказывается в той зоне, которая контролирует эмоции, то человек может быть плаксивым, раздражительным, дурашливым. Если память – то трудно вспомнить самые простые вещи.

«Я наблюдала за пациентом, он компьютерщик, всего 34 года. Он просил, чтобы я в его собственном телефоне помогла набрать маму, потому что он забыл, как ее зовут. И таких случаев было много», – вздыхает Юлия Семеновна.

Что же делать сейчас, когда стало ясно, что COVID-19 не ушел?

«Паники быть не должно. Надо смириться с тем, что это надолго. Что он, скорее всего, перерастет в сезонное заболевание. Грипп сколько лет с нами, и мы же его не так боимся? Нас не удивляет, что с нами множество инфекционных заболеваний, СПИД, детские инфекции. Поэтому реакция должна быть как на еще одно заболевание – ну да, еще одно заболевание. У нас наработана огромная база, есть прививки, есть понимание, как лечить. Да, снова открываем госпитали, снова носим маски. Понимаем, что все устали, но давайте прививаться – с прививкой шанс погибнуть меньше», – успокаивает психолог.

А тем, кто по-прежнему ни во что не верит, она отвечает: «Позиция избегания заканчивается у дверей красной зоны. Мне столько людей говорили: «Я – дурак, я не верил в этот вирус. А теперь лечите меня, спасайте мне». Видя каждый день, как антипривочники сидят на койке и трясутся, чтобы не попасть в реанимацию, все становится на свои места».