В Международный день защиты детей на вопросы «Петербургского дневника» отвечает уполномоченный по правам ребенка в Санкт-Петербурге Анна Митянина.

Мешает заурегулированность

– Анна Владимировна, вы значительную часть жизнь служили в исполнительной власти – были председателем Юридического комитета Смольного, затем – вице-губернатором, курирующим социальную сферу. Изменились ли ваши взгляды, когда вы пересели из чиновничьего в кресло правозащитника?

– Действительно, у меня в жизни были три основных этапа: 15 лет жизни я провела на сугубо юридической работе, затем – три года вице-губернаторской деятельности, и вот третий этап сейчас продолжается. И получилось, что два предыдущих этапа сформировали понимание того, что такое защита социально незащищенных: это и знание законодательства, и знание того, как социально выглядит портрет маленького петербуржца. Поэтому сюда я пришла подготовленной.

Здесь я себя вижу как мост между реальной жизнью и властью, потому что из окна кабинета вице-губернатора жизнь выглядит совершенно по-другому. Не «кое-что не так», а вообще не так. Мои представления о реальном положении дел существенно изменились, когда я перешла на работу сюда. Почему? Потому что здесь основным поставщиком информации являются сами люди и в первую очередь родители, представители государственных систем образования, здравоохранения. Я черпаю истории не из отчетов, как я раньше делала, а из реальных историй. Как сказал один мой коллега, работа уполномоченного – это работа со случаем. Ты ведешь конкретного ребенка и конкретную семью. И это работа на результат. Если я усматриваю нарушенное право, я должна задействовать все необходимые механизмы, чтобы это право было восстановлено.

– Насколько независима должность уполномоченного по сравнению с государственной службой?

– Работа уполномоченного – это работа общественно-политического деятеля. Говорить об абсолютной независимости не приходится, так как на основании принятого закона и того, что деятельность финансируется из бюджета, мы все же в какой-то степени зависимы. Но иначе, чем государственные служащие. Важный вопрос: зачем вообще понадобилось создавать институты уполномоченного, ведь у нас есть система правоохранительных органов, есть контрольные органы внутри органов управления. Государство признало основные международные акты защиты прав детей, и во имя их применения и безусловного исполнения Конвенции прав ребенка были созданы институты уполномоченных. Необходимо, чтобы на вопросы защиты прав детей смотрели с точки зрения не только российского законодательства, но и международных основ.

– Какие основные проблемы вы увидели, будучи на этой должности? В том числе такие, какие раньше вам как чиновнику не были заметны?

– Не могу сказать, чтобы за эти два года права детей в Петербурге слишком часто было нарушены. В основном все же принимаются законные решения и выносятся обоснованные отказы, но бывали ситуации, когда мы включались и права были восстановлены.

Но я увидела отсюда необыкновенную заурегулированность. Каждый шаг, весь функционал чиновника должны быть отписаны подетально. Помните, как у Райкина? «К пуговицам нет претензий?» На мой взгляд, из-за такой заурегулированности произошел развал в межведомственном взаимодействии.

– В чем именно это выражается?

– Конкретный пример: дети с врожденной офтальмологической патологией нуждаются в постоянном контроле врача-специалиста, и это должно быть на регулярной основе там, где ребенок получает образовательную услугу – в детсаду или школе. Но нам говорят: а закон об образовании исключил из функционала образовательных учреждений медицинскую услугу, мы можем применять только образовательный функционал. Практика показывает, что при совмещении двух направлений (грубо говоря, при постоянном нахождении в детском саду медика) ребенок выходит на такой уровень, что становится практически здоров. Но закон это запрещает. И у нас ни в одном детсаду нет штатного медперсонала.

Система не успевает за жизненными реалиями и тем более не работает на опережение. В хороших детсадах и школах все необходимые винтики системы все же крутятся, но это происходит только на основе личных контактов продвинутого руководителя. Так что жизнь в реальности выглядит совсем не так, как я видела из кабинета.

Работа со случаем

– Наиболее типичные случаи: с чем чаще всего к вам идут?

– Первое – это вопросы с устройством в сады и школы. Я, безусловно, включаюсь, когда нарушаются права инвалидов, многодетных, оказавшихся в социально опасном положении. Но вопрос большинства родителей не в этом, а в требовании предоставить места в шаговой доступности. Я как уполномоченный пытаюсь донести, что вся территория Санкт-Петербурга предполагает реализацию права на образование, поэтому нельзя сказать, что оно нарушено, если место предоставляется не в садике у дома, а в трех остановках от него. Но не все могут и хотят это услышать.

– И что вы делаете тогда? Приходится утрамбовывать классы и группы?

– Иногда приходится. Поэтому сейчас я понимаю, что мы не вправе обвинять педагогов в каком-то недостаточном внимании к каждому ученику. С одной стороны, слова педагога Сухомлинского о том, что, заходя в класс, учитель должен видеть глаза каждого ребенка и понять, что его состояние стабильно и спокойно. С другой стороны, слова народного учителя РФ Майи Пильдес о том, что учителю нелегко увидеть глаза каждого, если в классе сидят 46 человек, как, например, бывает в школах ряда районов.

– Тема детской наркозависимости входит в круг приоритетных для вас?

– Это крайне болезненная тема. Употребление тех же «солей» невозможно быстро вычислить, и только когда ребенок входит в пике, все просыпаются. Система начинает наказывать родителей. Потом родители устают и добровольно отдают чадо в детдома по соглашению. В этом году туда направлены 20 детей, двое уже погибли. Нам нужен межведомственный реабилитационный антинаркотический центр, где будут в течение длительного времени помогать ребятам, попавшим в зависимость.

– Тему детской реабилитации от наркозависимости пыталась поднять еще ваша предшественница Светлана Агапитова. Не докричались?

– Да, видимо, не так громко кричали, как должны были. Я не имею права останавливаться, но вижу, что это никому не надо, потому что экономически невыгодно. Попадается подросток «под дурью», его «промывают» – и в психиатрическую больницу или в районный наркоцентр. Там проходят групповые сеансы психотерапии. Групповые! Но туда реально затащить раз-два – и все. Состоятельные родители чуть ли не в наручниках отправляют своих отпрысков в частные центры. Но что делать с остальными? У нас официально на учете 17 несовершеннолетних с синдромом наркозависимости – это те, кто уже совсем за гранью. Но есть сотни и сотни разово употребивших – их бы сейчас в этот реабилитационный центр, где за год можно «промыть» не только тело, но и душу, научить видеть мир без наркотика. Говорят – не надо этого. Очень стараются клубы «Контакт», там работают славные ребята, но одни они тоже мало что могут.

Не работает это – ни молодежная политика, ни социальная политика, ни медицина по отдельности ничего не сделают. Каждый работает в своей отрасли, по бумагам написано, что вроде бы все положенное сделано. Но эффекта нет. Это к вопросу о межведомственном взаимодействии. Оно необходимо, у региона достаточно полномочий, чтобы на это реагировать. И комиссии по делам несовершеннолетних, конечно – главный образец субъектов профилактики, работающих вместе.

– В каком статусе сейчас такие подростки?

– Сейчас статус «СОП» – в социально опасном положении. Дают подростку сопровождающего взрослого, этот взрослый ведет его за руку в кружок макраме, например, или сразу в наркодиспансер. При таком подходе никакого общественного воздействия на изменение отношения ребенка к своей жизни не может быть. Полиция выполняет свои функции, соцполитика занимается сиротами и инвалидами, у медицины все по клиническим протоколам, а дитё – без глаза.

Время говорить

– Что еще в приоритете у детского уполномоченного?

– Моя боль – Интернет. Это просто катастрофа. Ко мне на прием приходил мальчик, он рассказал, что проводит в Сети 19 часов в сутки. Да, там легко добывается информация, но какого рода эта информация? Явно не для изучения западноевропейской живописи. Я считаю, что одна из глобальнейших проблем – неконтролируемый Интернет. Я говорю в том числе о самоубийствах, наркотиках, треш-контенте. Когда ребенок долго смотрит на все это, у него разрываются границы дозволенного, формируется представление, что можно повторить. У нас в феврале было два подростковых самоубийства, есть основания предполагать, что виной тому – тот самый подражательный контент. Ребенок общается в Интернете, потому что иначе общаться, иметь возможность быть интересным и понятым зачастую просто негде.

– Вы предлагаете запретить Интернет или ввести цензуру?

– Я предлагаю альтернативу. От чего нужно защищать детей? От равнодушия взрослых. Если есть понимание, чем живет ребенок и ребенок видит, что взрослому это интересно, появляется желание проговорить. Моя мама была занятым человеком, как и я, но всегда находила время поговорить, говорила просто постоянно: ставит тарелку с ужином – и говорит. Я понимаю, что взрослым тоже непросто, что надо иметь колоссальный внутренний ресурс, чтобы общаться. Но надо постараться задать хотя бы три вопроса вечером: как прошел твой день, что произошло с твоими друзьями и что произошло веселого. Сначала подросток будет отнекиваться, потом отвечать одним-двумя предложениями, но потом, может быть, возникнет эмпатия. Только так. Не зря же дети – это объекты повышенного внимания, а не опасности для взрослых. Если он маленький, или в чем-то выдающийся, или если он инвалид – к нему есть повышенное внимание. Как только он вырастает или ситуация меняется, системе он перестает быть интересен.

– Я правильно понимаю, что вы продвигаете тему индивидуального подхода к каждому ребенку независимо от его статуса?

– К каждому ребенку независимо от статуса. У каждого должны быть близкие взрослые. Я чаще встречаюсь со случаями, которые выбиваются из нормы. Папы с мамами приходят, когда разводятся, и начинают на части драть ребенка. Бабушек очень много, которые брали детей под опеку и перестают справляться. И еще дети без попечения родителей. Не сироты, а дети при живых родителях.

– Какой у нас шанс изменить все это?

– Универсального рецепта нет. Но надо поменять собственное отношение. Не должно быть равнодушия взрослых. Пусть это будет родитель, тренер, педагог. Если любим своих детей, надо идти с ними вместе и показывать дорогу. Но достучаться необходимо. Надо с ними говорить, объяснять, что опасно, что важно, реагировать на измененное настроение. Нужно еще и воспитание воспитателей. Дети стали другие, родители другие. И третье – альтернативный контент. Дитё должно быть постоянно занято, так занято, что должно уставать и в подушку падать. Но эта усталость должна быть продуктивной, ребенку должно быть интересно то, чем он занимается. Когда я училась в школе, занималась на малом Юрфаке. Мне так нравилось, я на уроках читала Уголовный кодекс, и был восторг от того, что я буду разбираться, я все узнаю! В ЕГЭ мы этого не найдем, там нужны только баллы.

– А что скажете о дне сегодняшнем? Лето начинается…

– Дети получат организованный отдых. Мы в городе умеем школы задействовать, мне очень нравится эта форма, разработаны хорошие программы, интересный досуг. Родители могут всегда получить место, если обратятся в школы. Надеюсь, что и с загородным отдыхом все сложится.

– Не повторится ситуация, когда детей-инвалидов отправили в прогнивший санаторий?

– А вот тут надо менять правовой подход, чтобы в конкурсах на организацию детского отдыха не выигрывал абы кто. Это проблема – отбор организаций для детского отдыха. Выигрывают конкурсы часто люди, вообще не имеющие об этом представления. Нет личной сопричастности. Но мы будем защищать детей от равнодушия взрослых. Я бы хотела, чтобы эти слова стали моим девизом.