- Недавно с удовольствием прочитал вашу книгу «Ленинград Довлатова». Поэтому хотел бы начать с нее. Как вы считаете, поколение, к которому принадлежит Довлатов, Бродский, Рейн, создали настоящих литературных героев Петербурга?

- И Раскольников, и Каренин, и герои Довлатова – все они герои литературы. Герои ведь бывают разные. Даже учитывая, что русская литература это, в частности, литература о маленьком человеке… Здесь важно, что писатели хрущевского времени, появившиеся после смерти Сталина, создали образ города, который до сих пор жив. Следующим поколениям перебить его не удалось. Кстати, в кинематографе этот образ немного другой, во многом благодаря фильмам Балабанова. А Петербург сегодня мы знаем по Довлатову, Бродскому, Найману.

- То есть это все тот же маленький герой вроде Акакия Акакиевича?

- Ну не такой уж и маленький. Герой может быть безработным, не устроенным в жизни, сильно пьющим, страдающим от неразделенной любви, но от этого он маленьким не становится. Он может при этом быть гордым и стойким к действительности. Как лирический герой Иосифа Бродского.

- А кто сегодня отождествляется с таким городским героем? Интеллигент? Рабочий? Бизнесмен средней руки?

- В разной прозе разные герои. Герой времени - это некое романтическое понятие. Но для нашего времени я бы сказал, что это думающий хипстер.

- Думающий хипстер?

- Да, представитель IT-индустрии. О них снимают кино, о них пишут и для них пишут. Они образуют очереди в магазине «Порядок слов» и «Буквоед». Посещают интеллектуальные киносеансы. Ими заполнены креативные пространства. Они заменяют то, чем в советское время была интеллигенция. Раньше, если мы помним, это были врачи, инженеры, офицеры. А теперь это вот они, айтишники. Вместе с врачами и учителями они определяют культурное лицо нашего города.

- Любая литература не может существовать без мифа. Какой миф в сегодняшнем Петербурге? Что-то появилось за последнее время?

- Да ничего не меняется в России! Это все та же история противостояния человека и борьбы со злом. А если говорить шире - трудности существования добра. Так было со времен Протопопа Аввакума. В мировой литературе, кстати, такая же картина. Если бы каждое поколение что-то серьезно менялось, то нас не волновал бы Шекспир и мы не думали бы о судьбе Гринева в «Капитанской дочке». Мы же сострадаем героям «Вишневого сада», нам близки их проблемы. И это хорошо.

- А вот этот образ, который появился в последнее время, что у нас в темноте всякие плохие дела творятся, кто-то кого-то расчленяет...

- Слушайте, если даже доцент в Петербурге убил аспирантку и расчленил ее тело, то нужно понимать, что такое же могло произойти в Москве или Новосибирске. Никто же не выходит из «Сапсана», оглядываясь в испуге и переживая, что его немедленно расчленят. Такое событие для таблоидов – горячая тема, они за нее цепляются и выносят в центр внимания. Но придавать этому много значения не стоит. В 1990-е годы Андрея Константинова обвиняли, что он создал образ «бандитского Петербурга». Но не он же сделал Петербург бандитским, он просто его хорошо описал.

- Кстати, вы заговорили о «бандитском Петербурге», но этот образ в прошлом. А другой образ - «культурная столица», как вы к нему относитесь?

- Я считаю, что Петербург никогда не был культурной столицей. По крайней мере, с окончания серебряного века. «Культурная столица» - что это вообще значит? По количеству театров, издательств, зрителей и других культурных институций Москва с 1918 года опережает Петербург. А сам термин «культурная столица» придумал Борис Ельцин, чтобы утешить немного жителей нашего города, когда у нас украли кнопку федерального канала и отдали каналу «Культура». И с тех пор это выражение все повторяют.

К слову, у Петербурга могли быть шансы стать контркультурной столицей. Столицей андеграунда, а не официальной культуры. Просто мы не можем соревноваться с Москвой «в этих видах спорта». А что касается маленьких театров, граффити, музыки и других экспериментальных вещей, то здесь у нас кое-что получается, и мы до сих пор во многом превосходим Москву.

- А в литературе?

- Дело в том, что литература в девяностые годы уступила место журналистике. Это был расцвет русской журналистики. Появились блестящие издания, замечательные телеканалы. Лучшие пишущие силы ушли туда. Сейчас я не вижу сюжетных романов, которые производили бы такое впечатление, как в советское время. Время эпоса ушло. Сегодня, наверное, самое острое чтение – это чтение блогов.

- То есть литература утратила свои функции?

- Да, слово ушло в журналистику. Авторы журнала «Афиша» создали целую культуру русской словесности, а Леонид Парфенов - прекрасный жанр «инфотейнмента», который до сих пор процветает. Для меня колонка Евгения Вышенкова важнее, чем толстый роман, который я могу купить и прочесть. Поэтому я бы не ставил на литературу... У Юрия Тынянова была статья «Промежуток». В ней он говорит о промежутке в развитии сюжетной прозы. То есть какой-то жанр искусства может как бы «залечь на дно», причем на десятилетия. Скажем, между Некрасовым и Блоком у России не было великого поэта, а с появлением символизма их стала масса. Вот сейчас то же самое происходит с беллетристикой. Сейчас читают нон-фикшн, в основном.

- Одним словом, нужно спокойно к этому относиться.

- Ко всему нужно относиться спокойно. На берегах Невы все спокойны и рассудительны.

- А пандемия как повлияла на культурную среду? Негативно или позитивно?

- Это зависит от жанра. Как существовать драматическому театру, который не дает спектакли? Или как существовать создателям сериалов, если нельзя снимать? Но вот на прозе пандемия никак не сказалась, а может, даже ее влияние было положительным. Я вот три книжки, можно сказать, написал за время изоляции. Просто потому что ходить никуда невозможно. Одна из книг, кстати говоря, будет называться «Город над волной Невой», про существование Ленинграда с 1940 по 1960 годы.

- Хорошее, должно быть, было время. А какой период истории для вас самый любимый?

- Ну тут два варианта. С одной стороны, самый близкий период для историка тот, которым он сейчас занимается. А я занимаюсь концом царствования Александра II. Поэтому для меня эти времена очень близкие. Другое дело, это период, в котором ты хотел бы жить, если бы машина времени существовала. 1960-е - это очень симпатичная эпоха, не скрою. А еще – период между двумя революциями. Если, конечно, не думать о том, что скоро всем хана.

- Вы успешный историк, а не хотелось ли вам стать футурологом и спрогнозировать, каким будет Петербург в будущем?

- Дело в том, что у истории нет прогностической силы. Потому что история – не наука в том плане, в каком наукой является математика или физика. А если бы история была наукой, то мы точно бы знали, чем завершится сегодняшняя война в Нагорном Карабахе. Но мы не можем этого знать. Собственно, поэтому жизнь так интересна. Поэтому футурологические предсказания, как правило, не сбываются. Вот старик Маркс предрекал, что будет коммунизм, но этого не произошло, а ведь не последнего ума человек был!

Хотелось, чтобы Петербург процветал и развивался. Наше главное преимущество – логистика. До Хельсинки и Таллина ближе, чем до Москвы. Мы, отчасти благодаря развалу Советского Союза, которому особенно радоваться все же не стоит, действительно стали окном в Европу. Потому что до этого окном в Европу была Одесса, наверное. Нужно пользоваться географическим положением, расширять связи. И еще важно не забывать о том, что наша архитектура – как нефть для Сургута. Это то, чем мы питаемся и чем будут питаться наши дети и внуки. И поступать с ней нужно очень осторожно.

Я надеюсь, что образ города будущего мы видели во время чемпионата мира по футболу. И мне кажется, что именно таким должно быть будущее Петербурга: наполненное толпами веселых людей со всего мира, которые сидят в кафе, любуются мостами и ходят по художественным галереям. Надеюсь, что так оно и будет.