С писателем Александром Мелиховым мы встретились в его доме на канале Грибоедова. Совсем рядом с входом во двор кипела жизнь, выступала безымянная рок-группа, казалось, что последствия пандемии остались далеко позади. С обсуждения последствий коронавируса и его влияния на литературу и начался наш разговор.

- Как вы прошли период самоизоляции. Написали что-то новое?

- Тут вот что интересно. Все ведь ссылаются на Пушкина, что он во время холеры пережил Болдинскую осень, написал много шедевров. Но я считаю, что такой период в жизни писателя может случиться, только если ты тридцать лет подряд набиваешь себя образами, фантазиями, знаниями, мечтами. Тогда месяц или даже год на «запасном» материале можно проработать. Но рано или поздно такое «топливо» заканчивается, это сказки, что мир внутренний неисчерпаем. У меня же в замысле настолько огромный роман, что предстоит еще долго изучать тему. Год этим занимаюсь, и конца не видно. Каждая прочитанная книга рождает еще три. Как у Змея Горыныча, когда на месте отрубленной три новые головы вырастают. Так что мне можно сидеть еще долго в карантине.

- А в целом пандемия как повлияла на мир литературы?

- На меня лично – никак. Я всегда знал, что мы живем в природе, а не в социуме. Что наш главный враг – это не начальство или соседи, а смерть, старость и болезни. Другими словами – океан. Блок после гибели «Титаника» написал в дневнике: «Гибель Титаника обрадовала меня несказанно. Есть еще океан». Так и в случае с этим вирусом. Нам немножко показали, кто хозяин в этом мире, причем показали сдержанно.

Давайте отмотаем немного назад. Литературу XIX века мы знаем, как родную кухню, отлично ее помним. Тогда смертельными болезнями были – тут можно загибать пальцы – сифилис, туберкулез, камни в почках. Но мы видим Чичикова, Левина, Анну Каренину. Они же не озабочены возможностью умереть от туберкулеза! Люди обычно замыкаются в кругу своих нужд и забот и не вылезают из этого кокона. Если бы мы видели все опасности, которые нас подстерегают, то просто умерли бы от ужаса… Посмотрите на улицу. Сейчас все снова в кокон замкнулись. Скоро перестанем думать о коронавирусе, как не думаем о массе других болезней, гораздо более страшных.

- В литературе пандемия найдет отражение?

- Только если кто-то сделает из нее символ. Как придумал свою «Чуму» Альбер Камю. Я, кстати, в полемике с ним написал свой роман «Чума», где пытался доказать, что самая большая опасность происходит из нашего внутреннего мира. Что опаснее всего для себя мы сами.

- Хорошо, но одну вещь пандемия точно принесла – закрытие книжных магазинов. Сильно это сказалось на издательской отрасли? Вы это испытали на себе?

- Пока получил верстку своего романа «Тризна» из «ЭКСМО». Но маленькие издательства, конечно, могут быть разорены. Это серьезная опасность, но она существует только потому что книжное дело у нас и так дышало на ладан. Любая мелочь его может убить. Это очень скверно и недальновидно. Каждому народу нужно идеализированное зеркало, в котором он бы видел свою жизнь красивой и значительной. Если люди не видят себя в зеркале литературы, то наступает эстетический авитаминоз. Я считаю, что это одна из причин гибели Советского Союза. Наша жизнь перестала нам казаться значительной. И это может снова произойти.

- Что делать? Создавать государственную монополию на книгоиздание?

- Монополия – нет, это лишнее. А вот какая-то государственная поддержка абсолютно необходима, и она во всем мире есть. Слова о том, что рынок должен руководить культурой – бред. Все великие писатели: Шекспир, Толстой, Достоевский существовали тогда, когда их поддерживала аристократия. Был общественный слой одновременно богатый, влиятельный и культурный. Сейчас нужен аналог аристократии. Этим органом могли быть и университеты, и союзы писателей, и толстые журналы. Можно обсуждать, кто будет выполнять такую роль. Но я уверен, что аристократия любому народу необходима, если он хочет выжить как культурный народ.

- Вы говорите о толстых журналах… Но ведь сейчас у них не самые лучшие времена. Вы ведь сами это прекрасно знаете как заместитель главного редактора «Невы».

- По тиражам дело, и правда, обстоит неважно. Каким-то образом враги культуры сумели внушить народу, что литературы сегодня нет. Вчера она была, а сегодня – нет. Вот мой знакомый писатель старшего поколения Леонид Жуховицкий, чьи книги в свое время рвали из рук, мне как-то сказал: «Для тебя пять тысяч тиража – удача, а у меня книга выходила двухсоттысячным тиражом, и на завтра ее уже не было в магазине». А сейчас он издается так же скромно, как мы все. Стал ли Жуховицкий хуже писать? Не думаю.

Вообще писательская слава летит на гребне мифа. Скажем, был миф Солженицына – «Он сказал правду о страшной тоталитарной державе». Миф кончился – кончилась слава. Я имею в виду широкую поддержку. А знатоки, которые ценят литературу за саму литературу – их всегда было немного. Какие были тиражи у самых знаменитых журналов? Возьмем пушкинский «Современник», где печатались все классики. Максимальный тираж –несколько тысяч экземпляров. Он до сих пор в квартире Пушкина лежит не раскупленный. Журнал «Весы», который сделал весь Серебряный век, боролся за двухтысячный тираж, но так и не достиг его. И по-другому не бывает. Держит толстые журналы интеллигенция. У интеллигенции должны быть деньги. То есть тут можно повышать зарплату интеллигенции, а можно поддерживать журналы. Можно поддерживать журналы, а можно библиотеки, чтобы они оплачивали подписку. Да, поддержка есть, грех жаловаться, но ее могло быть больше. Толстые журналы – это не рыночная ценность.

- А вас что-то в последнее время удивило в литературе?

- Я считаю, что литература не должна удивлять. Это низшая функция. Есть мастера неожиданных развязок, но это мастера второго ряда. Задача литературы – защищать нас от ужаса жизни. Когда я вижу, что меня хотят эпатировать, я испытываю скуку. Когда я читаю, что кто-то на пустыре имеет какие-то контакты с негром, то начинаю зевать. А такие новаторы, как Гоголь, Кафка, Джойс – в чем их сила? В оригинальности или в потенциале наблюдений, мыслей, страстей? На мой взгляд, если «Шум и ярость» написать как обычный реалистический роман, то все равно получится мощная книга.

Кстати, у меня когда-то был творческий кризис. Начитавшись Толстого, Достоевского, Чехова, я писал в реалистичной манере. Мне казалось, что после этого ничего быть не может. Но ближе к сорока годам мне стало, что ли, скучно. Вот Толстой написал громадный, исполинский роман… а потом я читаю «Снежную королеву» Андерсена. Это пронзительная, глубокая вещь. И я вижу, что Андерсен взлетает на эту же высоту, что и Толстой, написав, казалось бы, просто сказку. До этого я верил, как и Толстой, что задача литературы – рассказать о пережитом. С большим опозданием я задумался, а почему все великие произведения говорят о том, чего быть не могло? Может ли существовать такое снотворное, чтобы человек засыпал на сутки, как в «Ромео и Джульетте»? Может ли к кому-то явиться призрак отца, как в «Гамлете»? А эпос, мифы? Искусство начало притворяться правдой последние сто лет – и мы решили, что это конец литературы. Тогда я стал сознательно вносить элементы фантасмагории в тексты.

- То есть в итоге на вас Толстой и Андерсен повлияли больше всего?

- Так и есть! Толстой и Андерсен. Литература, с одной стороны, должна быть достоверна и со знанием дела написана, но, с другой, должна уносить от земли в нечто высокое. А вот наши гении очень прикованы к земле. Хотя, кстати, Пушкин, если судить по анализу Марины Цветаевой, очень много жесткого и грязного убрал из «Капитанской дочки». Там нет выбитых глаз и трусости Пугачева, который свою любовницу бросил на растерзание. Там в итоге остался песенный разбойник. Пушкин лучше нас с вами понимал, зачем литература существует.