Гранин рассказывал, как в незапамятные времена они с Евтушенко сидели в холле владивостокской гостиницы, и Гранин показал на сидевшую там же девушку: «Какая красивая!» «Спорим, через десять минут она пойдет ко мне в номер?» — тут же откликнулся Евтушенко и немедленно исполнил.

Евтушенко был действительно больше, чем поэт, — он гремел о полузапретном — о Бабьем яре, о наследниках Сталина, о свободной любви…

И при этом широко печатался и катался по заграницам. Что бесило завистников и настораживало поклонников — не тонким ли расчетом он руководствуется?

Но в подмосковном пансионате «Сосны» Евгений Александрович незадолго до его смерти попросил подкатить свое кресло-каталку к столику, за которым я беседовал с его другом отцом Владимиром Вигилянским.

В течение часа говорил в основном поэт. И при этом с совершенно детским простодушием постоянно обращался за поддержкой ко мне — совершенно неизвестному ему человеку, — и во всей его на удивление искренней речи не было НИ ЕДИНОГО СЛОВА О СЕБЕ — о старости, о том, как тяжело из сильного мужчины превратиться в «человека с ограниченными возможностями» (ампутированная правая нога не трагедия — он же не балерина), — Евтушенко говорил только о судьбах мира, России, культуры…

Все его мысли и планы прямо-таки светились абсолютным бескорыстием и — да, наивностью, — ведь вера в людей и есть наивность. И чем дольше я его слушал, тем сильнее в него влюблялся, а к концу нашей встречи у меня уже буквально стояли слезы в глазах. Всесветно знаменитый и, увы, очень немолодой поэт предстал прекрасным ребенком, который горит не собственными, а общими делами. Ну а то, что, принимая близко к сердцу общие дела, почти невозможно избежать общих мест, — это уже неизбежные издержки. Впрочем, это и одна из важнейших миссий поэзии — чтобы от истины ходячей всем стало больно и светло.
За шестьдесят лет до смерти Евтушенко написал:

Мне говорят порой, что я пишу
в погоне за дешевой популярностью.
Возможно, скажут вскоре, что дышу
в погоне за дешевой популярностью.

Когда-нибудь я все-таки умру
И постараюсь тихо, а не буйно.
Надеюсь, что хоть этим я уйму,
умаслю я умаявшихся уйму.

Не будет хитрой цели у меня.
Но кто-то с плохо сдержанною яростью,
наверно, прошипит, что умер я
в погоне за дешевой популярностью.

Он действительно умер тихо, а не буйно. И особенного шипения, кажется, не прозвучало. Не оттого, разумеется, что мир стал добрее, — просто в последние годы ему уже не завидовали.