– Гелий Борисович, давайте начнем со «Свадьбы в Малиновке».

– Это был один из первых моих опусов, который хорошо запомнился. Я был строптивый актер, да еще мало чего умеющий. А рядом Зоя Федорова, Николай Сличенко, Евгений Лебедев – и нужно было соответствовать. Путь от отчаяния до восторга ведь очень короток. И если бы не Михаил Иванович Пуговкин, который опекал меня…

– Фильм до сих пор показывают по телевидению.

– А когда выпустили – все критики набросились с дубиной. Я страшно расстроился. А Пуговкин говорит: «Подожди, не переживай. Все утрясется!» И действительно, на первом показе в Харькове фильм посмотрели 6 миллионов человек. При том что в городе было всего 1,5 миллиона жителей. Я лично знал людей, которые по 106 раз на него ходили. «Свадьба в Малиновке» мне очень много дала и до сих пор помогает.

– Тогда вы уже работали в Пушкинском – ныне Александринском театре?

– Было так: в Петрозаводске, где я после окончания Ленинградского театрального института почти 2 года служил в музыкально-драматическом театре, шла Неделя карельского искусства. В ней принимал участие и Пушкинский театр. Они увидели в одном спектакле молодого председателя колхоза и старика наподобие деда Щукаря. Их обоих и решили пригласить в Ленинград. А обе эти роли исполнял я один.

Когда я приехал поступать в Пушкинский театр, меня, молодого артиста, встретил настоящий синклит: Николай Черкасов, Юрий Толубеев, Бруно Фрейндлих. Я попросил подыграть мне товарища, который подрабатывал на телевидении. Когда мы вошли и он увидел, кто сидит, упал в обморок.

– В буквальном смысле?

– Да, в полном смысле слова. Он не обладал той наглостью, что я. Хотя и для меня все было, как во сне. Поэтому, когда Леонид Сергеевич Вивьен (народный артист СССР. – Ред.) попросил что‑нибудь прочитать, я уже ничего не мог вспомнить. На ум пришел только один известный анекдот. И я попросил: «Дайте мне телефонную книгу…» Хохотали все, и я был принят.

В Пушкинском театре я довольно много играл. И попутно снялся более чем в 80 картинах. А одних только дубляжей у меня четыре с половиной тысячи.

– И какая работа запомнилась больше всего?

– Вспоминаются только те картины, в которые ты вносишь серьезный вклад. У меня более 20 главных ролей в кино. Одна из первых – в фильме «Горизонт» у Иосифа Ефимовича Хейфеца. Там я впервые спел Окуджаву «Ах, война, что ты сделала, подлая». Правда, в ту пору не разрешили петь эти слова и Булат написал: «Ах, война, твое зарево по небу…» Через год политика изменилась и Хейфец переписал песню так, как она была задумана.

Но я вам скажу: размер занятости в картине не играет большой роли. Например, в фильмах у того же режиссера у меня были и главные роли, и эпизоды, которыми я в какой‑то степени могу быть доволен. Например, в ленте «Плохой хороший человек», где я играл с Олегом Далем, Анатолием Папановым, Владимиром Высоцким, у меня было несколько эпизодов. За один из них я даже получил в Париже премию.
Я говорю это к тому, что все мои несчастья заключались только во мне самом.

Я далеко не всем был доволен. И даже два раза пытался покончить жизнь самоубийством.

– На это должна была быть очень веская причина...

– Я самоед. Мне не нравилось, как я работаю, и я испытывал комплекс неполноценности. Мне даже Александр Борисов, народный артист СССР, все время говорил: «Съешь ты сам себя. Может, тебе соус какой принести?»

Первый конфликт в кино был по моей же глупости. Я, как теат­ральный артист, никак не мог понять, почему мне чертят мелом, куда я должен идти, что делать. И я сбежал с фильма.

Меня поймали, надели узду, и я начал учиться. А вообще, я поклонник традиций русского театра.

– Значит, вас что‑то не устраивает в дне сегодняшнем?

– Я антикварный шкаф, поеденный червями. И нынешний режим считаю упадком русской теат­ральной культуры. Я рад, что жил в совершенно другое время. Мой друг, известный музыкант, очень точно сказал: «То, что раньше считалось простым освоением техники, сегодня выдается за выдающиеся заслуги».

Судите сами. Пригласили меня сыграть баснописца Ивана Крылова в фильме про Александра Грибоедова. Я пошел в Публичную библиотеку, все про него прочитал. И вдруг на съемках режиссер говорит: «Крылов ходит пьяный». Я ему: «Он никогда не пил!» – «Ну а здесь он ходит пьяный», – настаивает тот. Одно замечание, второе. Последней каплей стал эпизод, когда Грибоедов начал вытирать пенсне полой фрака. И я опять сбежал.

– Не опасались остаться без работы?

– Когда в театре не было ролей, я стал хорошим макетным мастером. Работал с Олегом Табаковым, с Мартом Китаевым. Всю мебель, что у меня на кухне, сделал своими руками. А однажды летом вместе со скрипачами и виолончелистами рыл канаву на Театральной площади. Смотрю я на этих ребят-музыкантов: рук нет, как они играть‑то потом будут? Увидел неподалеку трактор. Быстренько его пригнал и выкопал все эти канавы. Потом обмазал помадой и присыпал землей руки музыкантов, вроде как в крови, и отправился к начальнику. «Уже все сделали?» – изумился он. «Всю ночь копали», – «раскололся» я. А к своей профессии я всегда относился ответственно. Так что я счастливый человек.

– И каковы слагаемые вашего счастья?

– Я нормальный советский гражданин, а главное для меня – это моя работа. И при всех своих неприятностях – блокада, лейкемия, дистрофия – жизнь.