– Валентин Дмитриевич, откуда у вас такая энергетика?

– Если честно, я думаю, что мне еще нет 75 лет, ну, может быть, 45 или 50 – так по внутренним ощущениям. Может, что-то напутали там, наверху? До сих пор, кстати, на даче поднимаю штангу в 100 килограммов. Мужики смотрят – удивляются. Откуда это пошло? Футбол. Я, кстати, окончил футбольную школу «Зенит». Думал, буду играть в сборной Советского Союза. А футболист просто не может находиться на месте. Футболист, который стоит на поле, – не футболист. Нужно сумасшедшее движение. Футбол дал закалку и работоспособность.

С другой стороны – Товстоногов. Я поступил к нему в 18 лет. А на режиссуру редко кого в таком возрасте брали. У нас все учились уже с высшим образованием. Товстоногов говорил, что не возьмет к себе человека, который не читал «Анну Каренину». Борис Гершт, Ефим Падве, Владимир Воробьев – все эти люди вышли с моего курса, он был очень мощный, но все были старше меня на 7-8 лет. И вот мы тогда репетировали по 16-17 часов в сутки. Поэтому наш курс стал особенным. Мы сыграли спектакль «Зримые песни» – это легенда студенческих спектаклей. С ним объехали всю Европу – и это во время железного занавеса! Между прочим, в Париже играли в зале «Олимпия», а за два дня до нас там выступали «Битлз». Вот так!

– Какой это был год?

– Это был 1966 год где-то. У меня до сих пор афиша сохранилась. Потом поставили «Вестсайдскую историю» после нашумевшего фильма. Когда нам Товстоногов сказал, что будем ставить, мы чуть не упали. Там поют, двигаются! Но сыграли – и так, что зал ломился. Моховую улицу перекрывали, там дежурила конная милиция. Билеты были проданы вперед на много показов.

Отсюда и трудоголизм. Я вот отдыхать не умею. Обязательно что-то делаю: ставлю, снимаю, пишу. Юрий Олеша говорил: «Ни дня без строчки». А я даже по ночам, когда сплю, прокручиваю в голове какие-то идеи. Потом вскакиваю, бегу к блокноту – жена еще удивлялась первое время. Здесь, кстати, важно не открыть глаза. Как только свет попал – память все стерла. Вот такой секрет. Даже когда по улице иду, что-то придумываю, гуляю с собакой в шесть утра, смотрю по сторонам…

– Так рано встаете?

– Конечно! Прогулки с собакой – это мой фитнес, я его так называю. Вот иду, думаю о постановках или над лекцией, а иногда какие-то стихи рождаются. Прихожу – записываю.

– Сложно было к Товстоногову на курс попасть?

– Не то слово! У нас к тому же был экспериментальный курс – смешанный актерско-режиссерский. Отбирали по определенным качествам. Но самое главное, конечно, интеллект. Помню, проходил у Товстоногова собеседование. А ему было интересно: футболист – и в режиссуру? 45 минут это длилось – рубаха мокрая была. Но я ответил процентов на 70 вопросов. Он спрашивает: «Назовите пьесы Ивана Андреевича Крылова». Я, честно, одну читал – «Урок дочкам». Ну, думаю, засыпался, а Товстоногов говорит: достаточно. Потому что пьесы Крылова мало кто вообще назвать мог. После собеседования он и «поставил на мне крест», как мне сказала лаборант на кафедре.

– Поставил крест?

– Это значит – напротив фамилии в ведомости стоит плюс. Берет! Хотя меня спрашивали: «Мальчик, куда вы прете?» У меня отец – военный, мать – медицинский работник. Но взяли. Кстати, набрать Товстоногов должен был десять человек, а получилось только шесть. Сказал: «Больше мне некого тут взять».

– В этом году у вас еще один юбилей – 40 лет преподавания. А вы у Товстоногова какие-то приемы взяли для себя?

– Конечно, Товстоногов многое дал. Я очень ему благодарен. Его сын, уже ушедший из жизни Сандро Товстоногов – а мы с ним дружили, – как-то сказал: «Как ты хранишь память об отце, не хранит никто». У меня, кстати, дома стоит подаренный из его дома подсвечник, свечи и портрет Мейерхольда, который висел у него в кабинете. И я в день рождения Георгия Александровича свечи зажигаю.

– А он был строгим преподавателем?

– Очень. Ну и я строгий. Человек я добрый и мягкий, но в учебном процессе требовательный. Просто слишком люблю студента. Хочу, чтобы из него что-то получилось. Если студент соответствует этому требованию, то растет. А если он не растет, то стоит на месте, а значит, идет назад.

Знаете, как Товстоногов вызывал к себе тех, кого хотел отчислить? Студент, бедный, стоит перед ним, чуть не плачет. А Товстоногов говорит: «Я не вижу в вас качеств, которые смогут сделать вас режиссером. Я вас отчисляю, но тем самым совершаю благодеяние. Вы сможете выбрать себе профессию, где состоитесь». И это так. У нас из отчисленных потом один крупный юрист получился, один успешный писатель и даже директор завода. Они потом говорили: «Как хорошо, что нас Товстоногов тогда отчислил!» А если бы пожалел, они были бы несчастными людьми.

Или как Товстоногов сцену умел поворачивать. Мы как-то репетируем – не получается, тут он приходит. А по сюжету герой должен в любви признаться. Товстоногов кричит: «На стол! На стол залезайте!» Исполнителем главной роли был Виктор Ильичев, он чем-то на Савелия Крамарова похож. И для него такое решение было естественным, как бы в шутку все это обратить. Тогда я понял, что он не просто крупный режиссер, а настоящий гений. Он видит то, что никто больше не видит.

– У вас в кабинете висят портрет Товстоногова и шпага...

– Это моя, еще институтская. Там же фехтование преподавали. Она ездит со мной везде, где я работаю. Как и портрет Товстоногова. На шпаге, кстати, девиз написан. Вот такой: «Работа, совесть, любовь». Это мой личный девиз.

– А почему в театре не стали работать после выпуска?

– Это неприятная история. После выпуска мы, ученики Товстоногова, стали ставить спектакли. Я поставил в МДТ «Что делать?» по Чернышевскому вместе с Вадимом Голиковым. А после этого – «Слона» выдающегося драматурга Копкова. Другие ставили в Театре драмы и комедии на Литейном, в том же Малом драматическом… Но вдруг выходит в газете разгромная статья. Нас называют формалистами. Но это был удар не по нам, это был удар по Товстоногову.

– И какая газета это была?

– Не помню уже, не сохранил ее. Но нам дали волчий билет. И я уехал в Петрозаводск, мне позвонил Исаак Штокбант – приезжай. Я ставил там два спектакля. Это был самый конец 1960-х годов.

Потом уже приятель мне с телевидения позвонил. А мы телевизор презирали. Считали, что это «могила неизвестного режиссера». Но я решил пересидеть год, может, два, пока все забудется. Получилось, что пересиживал 33 года. Хорошее было время! Мы сделали редакцию для подростков. Потом я стал главным режиссером – не пугайтесь – главной редакции пропаганды. Кстати, мы первыми посадили журналиста в кадр в информационную программу. Раньше два диктора вели. Мы сначала одного диктора убрали, потом другого. У нас прошли «Телекурьер», «Общественное мнение», «600 секунд».

Телевидение дало серьезную закваску, ведь там нужна дисциплина колоссальная. Передача должна выйти в любом случае. Рабочий день бывал у меня по 20 часов. И ты постоянно находишься в этом тонусе, сойти с этого ритма сложно, потому что организм к этому приучен.

– Давайте про телевидение еще поговорим. Как получилось такое культурное явление, как ленинградское ТВ в 1980-е годы?

– Так это еще раньше началось. Ленинградское телевидение стало культурным феноменом еще в середине 1960-х. Это был настоящий расцвет, мы открывали новые жанры, формы. Вот сейчас говорят: реалити-шоу. Да мы реалити-шоу делали в 1972 году! Брали 100 подростков, оставляли в маленьких городках и придумывали для них задания. И это смотрели! А то, что случилось в 1980-е, – это уже был прорыв в новые темы, которых раньше не было. Так появились «Пятое колесо», где говорили только о том, о чем еще полгода назад говорили только на кухнях; «600 секунд».

– А как эта программа появилась?

– Сначала мы сделали криминальную рубрику внутри информационной программы «Ленинград». А потом решили ее отдельно вынести. Она сначала называлась скучно – «Криминальная хроника», а потом эту идею докрутили. Шестьсот секунд! Тогда и идея с таймером появилась в углу экрана, который, кстати, незаметно так иногда подкручивали. А Невзоров уже позднее пришел, когда программа выходила уже. Смотрим: ходит по редакциям парень, молодой, начитанный, выглядит хорошо. Попробовали в кадре – получилось. У него был образ такого криминального репортера. До него в кожаных куртках в эфире никто не сидел. Потом Саша уже приобрел самостоятельность. Это было ново, оригинально, смело.

– Не жалеете, что статья в газете вышла, которая закрыла для вас театр в конце 1960-х?

– Нет, ведь я, когда со студентами занимаюсь, ставлю спектакли. Для меня это отдушина. Сейчас буду ставить «Оркестр» Ануя. На некоторые студенческие спектакли народ прямо ломится, поэтому я доволен. Театр сейчас на подъеме, но и режиссура мультимедиа, кафедру которой я возглавляю в Санкт-Петербургском гуманитарном университете профсоюзов, на подъеме тоже. И еще на каком! Она очень востребована, ведь элементы мультимедиа встречаются постоянно и без работы наши выпускники никогда не останутся.

– Вы рассказали об интересной традиции в день рождения Товстоногова. А сами свой день рождения как отметите?

– У меня нет никаких традиций. Кроме одной. Никого не приглашаю, приходят те, кто считает нужным. Так вот, когда был мой прошлый юбилей, ко мне пришли с двух утра до двух ночи больше 200 человек. Это приятно, правда, соседей жалко – не знаю, как они это выдержали.