В рамках Международного культурного форума в Петербурге пройдет церемония закрытия II Международного Большого детского фестиваля. Его художественный руководитель – народный артист России Сергей Безруков – рассказал в интервью «Петербургскому дневнику» о своем театральном детстве, первых ролях и о том, какие книги он читает своим детям.

– Сергей Витальевич, вы много раз говорили, что вы – «театральный ребенок», выросли на сцене. Расскажите, каким было ваше актерское детство?

– Когда родители были заняты, чтобы я дома один не оставался, меня брали либо к маме на работу, либо к папе. Я, конечно, любил ходить к отцу: он забирал меня из садика, мы шли к метро, ехали до станции «Пушкинская» – отец работал в театре имени Пушкина. В театре я рисовал в гримерке, сидел на репетиции или из-за кулис смотрел спектакль. Мне ставили под прожектор софитов стульчик, чтобы я не мешал артистам выходить на сцену. Поэтому все взрослые мизансцены я смотрел сбоку. А некоторые спектакли удавалось посмотреть из ложи: в Пушкинском театре, на первом этаже, справа, есть ложа. Там под портьерой я мог спрятаться.

Помню спектакль «Аленький цветочек», который смотрел, наверное, тысячу раз, и класс приводил, и был счастлив провести за кулисы своих одноклассников. Закулисье всегда было для меня чем-то «настоящим ненастоящим», потому что все вокруг – декорации. Фантастическое ощущение, когда ты смотришь на дом, а он ненастоящий, фанера. Дерево – ненастоящее, бутафорское, но со стороны полная имитация той самой правды.

– Вы верили в происходящее на сцене?

- Артисты играли детский спектакль, как для взрослых, не сюсюкались. Я очень это ценил, потому что это не была приблизительность. При этих декорациях, которые вблизи все-таки оказывались ненастоящими, артисты мне очень нравились: я верил и Аленушке, и купцу. Отец мой играл либо Лешего, либо Принца. И я верил ему, я был из тех детей, которые верили происходящему на сцене. Как-то смотрел взрослый спектакль по пьесе Шиллера «Разбойники», отец играл в нем Карла Моора: я плакал вместе с отцом, жалел этого героя, переживал, когда у него умирает отец. Мне было 6-7 лет, что-то я понимал своим детским умом. Может быть, отцовская энергетика передавалась мне. Вот такое впечатление о театре.

– Вы еще в детстве решили, что станете артистом?

– Сложно это оценить. Я играл в детских постановках: был мюзикл «Гуси-лебеди», где во втором классе я играл Иванушку. Потом отец ставил два школьных спектакля, один из них – «Мой бедный Марат», где я играл Леонидика, мне было 14 лет. Спектакль о блокадном Ленинграде: представлял себе этот холод, переживал, когда читал монолог героя о том, что они с мамой остались вдвоем. Еще я играл Ромео, а отец, который поставил спектакль, играл монаха Маттео Банделло.

Помню, как играл в чеховских рассказах, например «Канитель». В наше время очень смешно звучит, но это было во время атеистического вечера. Все-таки это была советская школа, времена капитализма еще не настали, и отношение к православию было соответствующее. Кстати, меня крестили, но мой дед-фронтовик был выпускником высшей партийной школы и в храм не пошел. Все это было втайне, не открыто.

Когда мы проходили «Ревизора», я играл Хлестакова – мы разыгрывали несколько сценок прямо в классе по заданию учительницы. Я еще играл Пушкина в школьной постановке к очередному юбилею поэта. Играл без грима, но в костюме: белая рубашка, темные брюки и крылатка, а к рубашке пионерской пристрочили жабо от занавески. Отец состриг ее с занавески и пристрочил к рубашке.

- Отец вам помогал?

– Отец занимался мною с детства, буквально с 7 лет учил меня читать стихи и занимался мною, как педагог. В этих школьных спектаклях – его постановках – я работал очень профессионально. Это было именно драматическое исполнение: я переживал жизнь своих героев, жил этой жизнью на сцене: был влюблен в Джульетту, рыдал и плакал в «склепе» – на сцене актового зала 402-й школы Перовского района Москвы. Слезы было практически не остановить, это было абсолютная искренность. Я в этот момент не играл, а жил, представлял, что это моя любимая, что я потерял ее. Это, может быть, звучит очень по-детски, но чувства и эмоции были очень профессиональные, настоящие. Отец был моим первым учителем и увидел это отношение к профессии.

– Вы своих детей поддержите, если они решат стать актерами?

– Посмотрим, все зависит от того, насколько они будут наделены талантами. Это проявится немного позже. Отец долго ко мне приглядывался, проверял меня в этих спектаклях, смотрел, насколько я готов сопереживать своим героям и превращаться в них, а не просто играть. Много детей-актеров, которые изображают. Такие Актеры Актерычи. А это вредит профессии. Отец как раз бился за то, чтобы я чувствовал себя по-настоящему на сцене. Лишь когда он это увидел, благословил меня на поступление в школу-студию МХАТ.

– А как разглядеть настоящий талант?

– Безусловно, в играх, особенно развивающих. Когда ты много читаешь с детьми, водишь их в театр. Мои дети любят театр и ходят в него, им очень нравится. Я сам был очень стеснительным, скромным мальчишкой и читать стихи было для меня подвигом. Присутствовало волнение, с которым было очень сложно справиться: весь краснел, потел и терялся. Говорить о том, что я с самого начала был артистом, который не боялся сцены, нельзя. Волновался, и очень сильно.

– Кто были ваши любимые авторы в детстве, чем зачитывались?

– Конечно же, Есенин, причем это, конечно, детские стихи, например сборник «Радуница». Очень светлые, чистые стихи. Помню, как в одном из конкурсов читал «Песнь о собаке», оно мне очень нравилось, потому что написано было о животном, о сострадании. Читал Пушкина, Лермонтова, не обходилось без Корнея Ивановича Чуковского и Агнии Барто. Эта классика, которую я с удовольствием читаю уже своим детям. Маша без запинки наизусть читает «Муху-Цокотуху».