- Для начала скажи, ты петербуржец или москвич? 

- Вообще, изначально – москвич. Тридцать лет прожил в столице. Но однажды понял: нужно что-то менять. Подумал и решил, что Петербург – идеальное место. Решил эмигрировать сюда. Этот город меня всегда манил. Кажется, для писателя здесь лучшая в России среда. Кто-то может утонуть здесь в болоте, но кто-то почувствует новое дыхание.

- Я из подобных примеров только Басилашвили могу вспомнить, который тоже переехал к нам из Москвы. А вообще, много отличий между городами? 

- Отличия есть, помимо разной «атмосферы» этих городов, про которую и так все понятно, для меня они выражаются в каких-то мелких бытовых неурядицах. Сугробов много, электрички ходят уж очень редко, магазин закрыт, хотя должен быть открыт… В Москве этого меньше гораздо. Но к такому быстро привыкаешь, тем более в остальном здесь по кайфу жить.

- Говорят, что москвичи такие энергичные, а петербуржцы заторможенные все. 

- Может, такое и есть, но в метро не чувствуется – такая же толкучка. А такой суеты, как на Невском, в Москве нигде нет. Но разница видна вот в чем. Если москвич приедет в Петербург и услышит, что здесь музеи лучше, то скажет: да, окей. Но если москвич скажет, что у него в городе, скажем, лучше метро, то петербуржец это заявление будет оспаривать до последнего.

- Но литературные тексты, я так понимаю, ты начал писать еще в Москве? 

- Да, я в Петербурге живу меньше полугода. Писать же мне нравилось с детства, точнее, даже не столько писать, сколько достраивать реальность. То есть происходит что-то с тобой, а ты это домысливаешь, додумываешь какие-то детали. Вообще, все время стараюсь литературу убрать из жизни, но она все равно зачем-то опять возвращается.

- У тебя есть роман «Кровь и почва». Долго над ним работал? 

- Основной каркас текста написал месяца за три-четыре, когда без работы сидел. Наверное, 80 процентов книги так было готово. Но потом я все это еще год редактировал урывками, потому что с работой сложно сочеталось.

- Издать было сложно? Это ведь целая проблема для начинающего писателя. 

- Помню, что пытался отправить рукопись в толстые журналы и в крупные издательства. Некоторые писали в ответ большие рецензии со странными формулировками. Иногда предлагали что-то поправить… Но в итоге издался там, где изначально хотел, – в «Ил-music» у Евгения Алехина.

Формат маленьких издательств очень хорош. Вы на одной волне, в быстром доступе, можете быстро обсудить все нюансы.

Смотрю на сверстников, которые издаются в больших издательствах… Часто бывает плохая обложка, верстка так себе, корректура ужасная. И главное – люди не заинтересованы в успехе. Книга куда-то кладется, на дальнюю полку, и лежит там. А здесь тираж хорошо разошелся, была даже допечатка небольшая.

Раньше я боялся рецензии читать. Думал, что день, а то и несколько будут вычеркнуты из жизни, так расстроюсь… Но теперь, надеюсь, стал спокойнее воспринимать. Кроме того, все находят что-то свое в тексте. Кто-то написал рецензию, мол, «Кровь и почва» – это копия «Замка» Кафки, а я тогда этот роман еще не читал. И такое часто бывает. С новой рукописью, наверно, так же будет.

- А как называется новая рукопись? 

- Называется «Реконструкция». Это такая повесть о стендап-комике. Весной она должна выйти в издательстве «Все свободны». Решил не метаться, дать рукопись тем, с кем мы друг друга знаем и любим. Я, кстати, поразился, как круто они поработали. Потому что в процессе я понял, что зашел в тупик. Видел, что в тексте есть проблема, что-то не складывалось, а какая – не понимал. В издательстве же меня двинули в сторону триллера. Сейчас уже достраиваю задним умом, что написал. Получается такая странная смесь Лавкрафта и Вуди Аллена.

- Окей. А почему главный герой комик? 

- Это как сделать главного героя писателем. Потому что стендап во многом заменил литературу. Я решил домыслить реальность, представить, что было бы со мной, если бы я был стендап-комиком. Там такая история – комик шутит над кажущейся безобидной социальной группой, но это приводит его на такие глубины ада, которые он и вообразить не мог. Мотив оскорблений в современной России один из важных. Но мне хотелось, чтобы это было написано не на злобу дня, конечно. Вообще я в полном неведении, что написал – бред или что-то нормальное. Все этапы отрицания и принятия пережил. То думаешь: «Какой я гений!», то  - «Что за графомания!?» Обычная история, наверное.

- Я вот что думаю. Литература сейчас будто бы размыта. Все независимо друг от друга существуют. Что-то делают, но никто не знает – что. Есть такое? 

- Это ненормальный процесс. Но естественный. Мы с товарищами невольно пытаемся во что-то объединиться, у многих есть амбиции перевернуть литературу, сделать ее снова серьезной, значимой. Короче, отменить постмодернизм. Но это не работает, потому что нельзя отменить реальность, к сожалению. Никак это искусственно не сшить. Можно затеять какой-то журнал, паблик небольшим кругом, но он тоже вряд ли проживет долго в нашей атомизированной действительности.

- А мой последний вопрос будет такой: можешь себя представить писателем, который существует только за счет литературных гонораров? Таким суперпрофессионалом? 

- Очень приятно себя таким представлять. Мне иногда кажется, что я мог бы писать жанровую литературу, по триллеру или детективу в год. В рамках жанра можно делать что-то по-настоящему интересное. Дэвид Фостер Уоллес в эссе о Дэвиде Линче пишет, что лучший фильм у него – не один из его классических сюрреалистических шедевров, а внешне простой и жанровый «Синий бархат», где вся «авангардность» – в мелких нюансах. Хотелось бы делать что-то подобное.