15 февраля 1989-го мы вернулись на Родину. Вздохнули: наконец-то. Безо всяких умствований. Для меня, тогдашнего переводчика, этот день отмечен двумя событиями, эмоционально дополнявшими друг друга. Первое – на всю оставшуюся жизнь – перевод фразы, подытожившей десятилетнюю афганскую войну: «По западной оси вывода – советских войск не осталось». Так ответил ООНовский наблюдатель на вопрос журналиста. Второе – пронзительный песенный рефрен самого «афганского» из советских бардов, военного корреспондента «Правды» Виктора Верстакова: «Прощай, Афганистан, которого мне жаль». Мне и сейчас жаль страну, где не растут цветы. Из неё мы ушли, не доделав задуманного. Жаль афганцев, с одинаковым достоинством смотрящих на жизнь и на смерть. Потом к этой жалости добавился стыд за предательство преданных нам. Но сегодня, восполняя тогда недосказанное, мы прежде всего вспоминаем себя молодыми: «Мы живы!». 

На ладони – четыре камешка афганской пустыни: табачно-жёлтый, медсанбатовски-белый, прозрачный, как триплекс, чёрный, как гарь. Зажму их в кулак. Вспомню…

Год 1988-й. Близ Шинданда. На сносном русско-«солдатском» языке витийствует афганский дервиш с завязанной в пояс медалью «За победу в Великой Отечественной войне». Возможно, единственный её участник и кавалер из живых афганцев. Его «забрили» в 1944-м по ошибке, когда он гостил у тестя в советском Таджикистане.

– Вы пришли, чтобы отсрочить большую войну афганских таджиков с пуштунами. Оставайтесь здесь подольше. Если войну не закончите, заберёте её с собой, – пророчествовал морщинистый дервиш. Он не ошибся…

Сверхсрочник-чеченец осаждает дивизионный политотдел:

– У меня пять дочерей, ни одного наследника. Хочу усыновить парнишку из гератского детдома. Это и есть мой интернациональный долг.

Не дали из-за санитарных различий здесь и в Союзе. Где ты сегодня, старший сержант? Не надели ли твои наследницы пояса шахидов?

Ночное ущелье с зажатой душманским огнём советской колонной. Бензовоз в огне. В кабину бросается костлявый белобрысый сержант. Выруливает из колонны и жмёт, жмёт на газ. Отвёл. Солдат катается по песку. Сбивает пламя... Тогда в моём блокноте появилась запись: «Не все ещё стали напёрсточниками!». 

И дальше. Бьющаяся нервной дрожью машина с вращающимися лопастями. Судя по карте, сюда сесть невозможно. Наведенный на вертолет луч прожектора беспорядочно прерывается точками-тире снующих фигур и носилок. Маленький силуэт в нимбе шлемофона: «Все? Прикройте огнем. Взлетаю». Невозмутимый и, кажется, никому, кроме Господа Бога, не подотчетный хирург смотрит на стрелку часов с окровавленным циферблатом: резиновые перчатки – до запястий. Сколько жизней уместилось в секундах? Образ Спасителя – маленький силуэт в нимбе шлемофона… 

С придорожной заставы по-разгильдяйски «сбежал» одиночный да ещё почти безоружный бэтээр: до родного гарнизона 40 километров, всегда сходило и сегодня сойдёт… Заглох на ночной дороге. Машину окружили спустившиеся с гор «духи», много «духов». Пришлось задраить люки-двери. «Духи» постучали по броне, стали разжигать на ней хворост. Сержант принимает командирское решение – застрелиться всему экипажу.

Последним стреляет в себя. Через какое-то время подходит подмога. Откачали одного сержанта. Слабо, Голливуд?

Поблизости – разгадка: почему за весь Афган не захватили ни одного западного наёмника? Отряд «чёрных аистов» (так называли западных наёмников. – Прим. ред.), наверное, слишком доверился букве советского боевого устава. Поэтому резонно рассудил, что дистанция между головной походной заставой и основной колонной не может быть километров в семьдесят... Головных «аисты» сожгли заживо, нимало не сомневаясь, что в их руках вся колонна. Пытались даже проникнуть внутрь сожжённых машин. Тут-то и подошли основные силы... Могла ли кому-то из шурави прийти в голову хоть строчка из женевской конвенции о правилах ведения войны и тем более о каких-то там пленных? Когда всё стихло, кто-то догадался снять с останков «аистов» штаны. Обрезанных среди них почти не было, да и бельишко ой какое неместное. Предъявить миру политически востребованные доказательства возможности не было. Ущелье. До ближайшей безопасной для вертолёта площадки километров 100. И жара за 50. Так что обошлись без политики и панихид, прости, Господи, нас, грешных...

Удар в под дых: досрочно вернувшийся из Союза отпускник – пьяный, плачущий, потом натужно смеющийся и снова рыдающий: «приехал домой, а у жены последняя стадия… рак (и зачем мне врала?), «езжай, говорит, обратно, не хочу, чтобы ты видел меня мёртвой», а сама смеётся, смеётся – «запомни меня такой» – может, надо было остаться?»…

Завершение войны пришлось на период мазохистских саморазоблачений. Откуда у солдат, уходивших брать караваны, оказывались не только церэушные версии «Красной звезды», но и вполне отечественные листовки на тему «бери шинель, пошли домой»? Мол, доберёшься до Москвы, заходи или звони – поможем. А под листовками стояли подписи ох каких известных тогдашних политиков. Потом те же «сострадальцы» взяли чистый лист и дотошно заполнили одну сторону. Обратную. Так и осталось: мародёрство, дезертирство да дедовщина.

Прочтя «а», допишем и «б». Сколько в памяти случаев, когда командиры безо всяких инструкций устраивали «шмон» вернувшимся из рейда. Обнаружив у кого-нибудь в кармане часы, старшина или ротный выводил парня перед строем на импровизированный плац. Затем обладателя «боевого трофея» посылали за пудовым валуном. Не всегда в ближайший овраг. Не дав времени на перекур, пацана гнали за такой же второй каменюгой. А потом заставляли положить часики на один валун и прихлопнуть другим. Безразличных к зрелищу оставалось, поверьте, немного.

А что до дедовщины, то из песни слов не выкинешь: практически никто из последнего «афганского» призыва в боевые рейды не ходил. «Деды» не пускали. Вплоть до того, что «строили» не в меру ретивых лейтенантов.
На фоне перестроечных съездов звучала хлёсткая тема: мол, били по своим... Многие «афганцы» помнят, как в 1987-м вертолётчик – кстати, сын популярного военачальника – в суматохе боя дал залп по своим же десантникам. Потом пытался застрелиться. Вернули в Союз. Списан и спился. Было. Но было и другое. В ходе одного из самых кровопролитных боёв за всю историю афганской войны – в ноябре 1988-го близ Кишкинахуда, провинция Гильменд, – командир взвода лейтенант Гончар, санинструктор рядовой Абдурахманов и рядовой Семашко три с лишним часа доставали из самого пекла погибший экипаж танка... Доставать оказалось нечего. Взорвалась боеукладка. Принесли из танка один обгоревший автомат...

Из старого афганского блокнота выпадают полуистёршиеся листки. Сохранить бы то, что осталось: пыль, гравий, цветные портреты полковых героев. Хаотичная мозаика сюжетов, фраз, случайных взглядов – как душа непогребённого. Снится.

Диалог с афганцем, который знает, что такое Москва:

– За сколько сатлов (ведер) маша (самая дешевая бобовая культура) можно в Москве купить ишака?

– В Москве нет ишаков.

– Неужели такой маленький город, что не нужны даже ишаки…

Пусть спустя 30 лет напомнит о себе шурави, прогрохотавший в полдевятого утра 15 февраля 1989-го к Кушке. На последнем в нашей колонне расхристанном танковом тягаче с залихватской надписью «Ленинград – Всеволожск»… Кто встречал субтильного доктора, который, как запечатлено в песне, «сплюнул и к минному полю пошёл»? Совсем-совсем перед выходом... и расскажет о своём послеафганском бытии прошедшая ад госпитальных ампутаций медсестра, не без вызова представлявшаяся «разведёнкой с Гражданки» – опять на памяти строчка из Верстакова: «Она любви давно не хочет. Ей в душу глянула война»…

Пусть поведает о своих потомках контуженный под Кандагаром водила, который годы спустя заявление в загс относил в афганской форме: не было у парня ничего более святого… Над моим столом висит самодеятельный портрет Александра Невского. Подарок того самого водилы…

А пока? Жив ли ты, «минный тральщик», 14 раз (!) подрывавшийся на своём танке – и значит, переживший столько же контузий? С зажатым в трясущейся ладони «Красным знаменем».

Где ты, подполковник Саркис Хамедов, полуармянин-полуазербайджанец, спустя год оказавшийся в телевизионном фокусе карабахского конфликта?

…«Прощай, Афганистан, которого мне жаль». Мы живы! Уже 30 лет. Третий тост. Стоя. Молча.