В возрасте трех лет мне удалили аденоиды. Заведующим отделением ЛОР был врач, которого все называли Чапаем: имя и отчество его были Василий Иванович. Но и внешность у него была соответствующая, красноармейская, с усами, только вместо папахи был белый хирургический колпак.

Мне сделали укол. Скальпель Василия Ивановича приблизился к моему трехлетнему носу.

– А-а-а! – закричал я.

– Не ори, – сказал Чапай. – Не маленький уже.

И я сразу же замолчал. А потом новокаин хлынул в мозг, и я потерял сознание.

Значительную часть своего детства я провел в больницах. Но эта, первая, запомнилась мне особенно. Может быть, по той причине, что она принадлежала еще другой эпохе. Тогда не было одноразовых шприцев, шприцы были из стекла и металла; когда их клали на поднос, раздавался легкий звон, а не глухой пластиковый стук.

Когда аденоиды были удалены, мама отвела меня в детский сад.

Это был детский сад с коррекцией зрения. По средам открывали медицинский кабинет, и врач-окулист осматривал детей. А я попал в детский сад как раз в среду.

– Зрение плохое, – вздохнул окулист, – вот, надень очки.

Я надел очки, одно стекло которых было закрыто плотной белой тканью. Это для того, объяснил доктор, чтобы уравновесить зрение, чтобы левый глаз видел так же, как и правый.

Я вдруг увидел себя в зеркале: маленькое, нелепое существо с одним глазом, циклоп (я знал это слово, потому что древнегреческие мифы стояли у нас дома на одной полке с русскими сказками и «Волшебником Изумрудного города»).

– Нет, – заупрямился я. – Я не хочу.

– Ты же будешь плохо видеть, – сказал окулист. – И станешь хулиганом. Все, иди в игровую. Анна Петровна, заводите следующего!

– Я не хочу! – настойчиво повторил я.

– Я твоей маме пожалуюсь, – не глядя на меня, проговорил врач (он писал что-то в моей карточке). – Иди уже. Мне до обеда нужно еще десять человек посмотреть.

Я вышел, но внутри меня все кипело от негодования. Впервые в жизни я столкнулся с некоей организацией. Цель этой организации, подумал я, в том, чтобы сделать всех людей одноглазыми.

Пришла воспитательница Анна Петровна и сказала, что настало время обеда. Пошли на обед. Дома на обед мне давали суп, или кашу, или картошку. А здесь дали макароны с маленькими кусочками мяса в рыжей подливке. Кусочки были с жиром. А я терпеть не мог жир и всегда его выплевывал.

– Ешь! – сказала воспитательница. Я стал насилу давиться жирным мясом. Но оно упорно не желало влезать в мой желудок, и меня всего просто выворачивало. Я и по сей день не ем жирного мяса, различных потрохов, куриных шей и рыбьих голов. Я могу есть нежирную колбасу, но от жирной меня сразу же мутит.

– Я не могу это есть, – сказал я наконец.

– Какие глупости! – взмахнула руками Анна Петровна. – Это утвержденный государственный стандарт. Все едят, и ты ешь.

Я кое-как высосал нежирную часть мяса, а жирную спрятал в кулачок. Теперь нужно было придумать, куда его выкинуть. Дома можно было бы выкинуть такое мясо в окно, и там его склевали бы птицы. Но в детском саду окна были высокие, и форточки в них были на самом верху. С полчаса я так и ходил по игровой с мясом, зажатым в руке. Теплое, жирное мясо, бр-р-р!

Наконец нас вывели на прогулку, и я смог выбросить мясо в траву. Я вытер руки о штаны и снова решил поиграть с другими детьми. Тут были качели, и песочница, и лесенка. Возможно, подумал я, в этом детском саду не так уж и плохо. Я подошел к одному мальчику.

– Не нужно с нами играть, – сказал мальчик. – Мы старшая группа, а ты играй со своими.

Мои робкие надежды рухнули в мгновение. Я посмотрел по сторонам и увидел железные ворота, выкрашенные в ярко-зеленый, почти салатовый, цвет. У нас дома тоже была банка с такой краской, и она мне очень нравилась. Это знак, понял я.

Я вышел в ворота, и меня никто не остановил. Я был почему-то уверен, что сам найду дорогу домой. Нужно идти по Советской, рассуждал я, это большая широкая улица, а после хлебного магазина свернуть направо. Я думал, что до дома недалеко (в действительности идти было около двух километров). И я пошел. Мне было три года!

Вот магазин «Ковры» (я уже мог прочитать «Ковры», но неправильно ставил ударение – «ко́вры»). Вот автомат с газированной водой (четыре копейки – с сиропом, одна – без). Вот универсам «Огурец» (стены магазина выкрашены в зеленый цвет – не добродушно-салатовый, а темно-враждебный, мама говорит, что в этом магазине «трутся алкаши»). Я шел верным путем.

И тут я увидел ЕГО. Он возвышался над рыночной площадью нашего городка, огромный, мрачный, с рукой, воздетой к небу, – великий вождь и учитель, древний бог, повелитель грома и молний. Черная туча была над его головой. Я заревел.

Я потерялся. Как Каштанка, как греческий герой Одиссей. Я был один в этом мире, и этот мир не любил меня. Я циклоп, подумал я. Жалкий, одноглазый урод.

– Господи, Боря! – услышал я женский голос.

Я обернулся и увидел мамину школьную подругу, тетю Тому. Ее дочь, Машка, была моей ровесницей. Нас кормили одной грудью.

Тетя Тома взяла меня на руки и понесла домой. Мне стало совсем стыдно. Я рассчитывал прийти домой один, как герой, а теперь я был хулиган. Мама, увидев меня, ахнула.

– Представь себе, иду я по городу, – сказала тетя Тома, – а он стоит у памятника Ленину…

Вскоре прибежала заплаканная Анна Петровна.

– А что было бы, – непрестанно повторяла мама, – что было бы, если бы тебя украли цыгане?!

Я до сих пор ношу очки. На одном глазу – «минус пять», на другом – «минус семь». Зрение мне так и не исправили.