Толстой до такой степени презирал земной успех, что на вершине всероссийской славы и на пороге еще более огромной всемирной он писал с пренебрежением: ну, сделаешься более знаменитым, чем Шекспир или Гомер, и что — все равно умрешь. С почтением он произносил лишь имена создателей религиозных вероучений — Будды, Христа, Сократа, Конфуция… Но когда на Международной выставке его включили в «шествие мудрецов» наравне с Сократом, Конфуцием и прочими Учителями человечества, Лев Николаевич лишь покривился: они из всего сделают комедию.

Явление Толстого Западу произошло в такую пору, когда уже отчетливо выявилось, что цивилизация есть движение от дикости к пошлости: все титаническое нейтрализуется в качестве курьеза и утилизируется в качестве шоу. Лев же Николаевич всерьез желал увести мир с того пути, который и сегодня считается магистральной дорогой человечества. Толстой не видел оснований считать разумным тот образ жизни, который отнюдь не делает людей счастливее, да еще и несет с собою в лучшем случае взаимное отчуждение, а в худшем ненависть, доходящую до войн: гармонию Толстой считал более важным качеством, чем развитие. Но что такое гармония по Толстому?

Птица, коза, заяц, волк должны кормиться, «множиться», кормить свои семьи, и человек должен точно так же добывать жизнь, с тою только разницей, ему надо добывать ее не для себя, а для всех. «И когда он делает это, у меня есть твердое сознание, что он счастлив и жизнь его разумна». Это зрелый Толстой эпохи «Исповеди».

Консерватизм Толстого — стремление вернуться не к каким-то «патриархальным», а прямо к биологическим началам бытия. Но как же заканчивается его потрясающая «Исповедь»? Ему снится, что он висит над бездонной пропастью, и он понимает, что если будет смотреть вниз, то соскользнет в бездну. И он начинает смотреть в небо — и сосредоточенность на бездне вверху спасает его от ужаса перед бездной внизу.
Небо спасает от ужаса перед землей! Толстого можно упрекнуть, что, избирая для себя защитой небо, прочим смертным он предлагает уподобиться животным. Однако можно и усмотреть в его судьбе намек на уникальное свойство классической русской культуры: в ее наиболее мощных образцах высокое, небесное верит в силу и мудрость земного и часто даже готово служить ему. И при всех в том числе и справедливо уничижительных словах о русском мессианстве приходится признать, что цивилизованный мир напрасно пропустил мимо ушей урок Толстого: социальный прогресс невозможен в отрыве от неба и земли, от метафизического и первозданного.

Но отвергнутые биологические основы и грезы о бессмертии мстят падением рождаемости, упадком жизненного тонуса — что, если оценить успехи народов-«счастливчиков» не числом мобильников и автомобилей, а расходами на транквилизаторы и психотерапию?