В юности я обожал Чехова до такой степени, что литература, мне казалось, на нем просто закончилась – не нужны ни исключительные события, ни великие характеры, весь драматизм жизни можно передать, не выходя из круга обыденности, не прибегая ни к стилистической напряженности, ни к масштабной философии: только сдержанность, только подтекст…

И мне казались инфантильными придирки романтиков Серебряного века. Например, Ахматовой: что мир Чехова сер и скучен, в нем не сияет солнце, не звенят мечи, – да откуда в сегодняшнем мире, в нашем северном климате какие-то мечи, какое-то особенное солнце?..

Что говорить, Чехов нам сочувствует, он грустит вместе с нами, он осуждает наших обидчиков, – но ведь даже самый тяжелый больной сочувствию предпочел бы лекарство!

Мне были не нужны ни солнце, ни мечи, потому что в юности и без того пребываешь среди сверкания и звона. А вот когда с приближением старости чувство бренности всего земного начинает преследовать неотступно, тут уже не до кокетства с чеховской грустью.

Но… Но ведь кто ничего не хочет, тот ни о чем и не грустит? Какое же неутоленное желание порождает чеховскую грусть? Ведь чеховские интеллигенты – как правило, порядочные люди, честно выполняющие свой долг. Нам бы побольше таких! Похоже, для Чехова быть честным работником – это слишком мало, но мы-то теперь понимаем, что это чрезвычайно много! И Чехов, стало быть, застенчивый романтик, тайно изнывающий по какому-то идеалу, с высоты которого кажутся чем-то незначительным такие добродетели, за которые мы их носителей носили бы на руках. И его собственная скромная жизнь сегодня нам уже кажется героической.