Накануне премьеры фильма "Довлатов" "Петербургский дневник" поговорил с одним из ближайших друзей автора "Заповедника" соредактором журнала "Звезда" Андреем Арьевым. Речь пошла об эпохе Довлатова, его судьбе и фильме Германа-младшего.

"Милан Марич даже слишком красив"

– Алексей Герман-младший во время работы над сценарием консультировался с семьей Довлатова. С вами ведь он тоже говорил?

– Да, Алексей со мной советовался, узнавал некоторые подробности. О времени, людях, встречах… Он, как и его отец, большой мастер деталей. Кстати, для съемок из редакции журнала "Звезда" даже брали стулья, чтобы воссоздать элементы той эпохи. Так что, возможно, эти стулья я в кино увижу.

А что касается концепции фильма "Довлатов", то, как я понял из наших разговоров, это рассказ о том, как такой яркий характер выживает в достаточно сумрачных условиях. Фильм интересен тем, что мы сможем увидеть, из какого ссора, из каких пивных и литературных кабинетов вырос этот писатель. Думаю, фильм будет спокойным. Обойдется без каких-то загулов, которые, конечно, были, без лирических увлечений. Без легенд.

– Как вам сербский актер Милан Марич, которого взяли на главную роль?

– Когда мы с Алексеем Германом разговаривали, он очень радовался, что удалось найти такого похожего артиста. Показывал фотографии… Что сказать, этот артист и похож, и не похож одновременно. Мне на снимках он показался даже излишне красивым. Сережа был ярким человеком, но, на мой взгляд, особой красотой не отличался. Да, у него был бархатный взгляд, который привлекал женщин, сам он импозантный такой… Но артист еще более яркий.

"Доводил реальность до абсурда"

– Эпоха, которую показывает в своем фильме Герман-младший – конец 60-х, начало 70-х годов, – сложные для Довлатова времена. Почему он так и не добился официального статуса советского писателя?

– Это было такое время… Интернета ведь не было. Официальный статус можно было получить, лишь напечатавшись в журнале. Если поэты еще могли состояться, выступая в каких-то кафе – для них находились площадки, то прозаикам было сложнее. Это было важно для всех, и для Сережи в том числе.

Довлатову не повезло по тривиальной причине: он был младше всех в своем поколении. Такая судьба. Вот он вступил в группу "Горожане". В ней были молодые писатели: Вахтин, Ефимов, Губин… Но все они так или иначе к тому времени уже состоялись. Вахтин – член Союза писателей, Ефимов выпустил книжку, Губин как-то известен, а Сережа все не мог осуществиться. Но он был частью того общества. Входил в разные литобъединения и выступал публично с рассказами, когда это было можно. Апофеозом его литературной жизни в Советском Союзе стало выступление в Доме писателей в январе 1968 года на вечере творческой молодежи. Для меня это было самое яркое событие в литературе того времени. А Сережино выступление – одно из самых ярких в тот день. Помню, он тогда читал рассказ "Сучков и Берендеев" (в собрании сочинений печатается в новой редакции как "Чирков и Берендеев"), героем которого стал полковник в отставке. А изображать полковников, хоть и в отставке, в сатирической манере тогда было накладно. Кстати, у Александра Кушнера в одном безобидном стихотворении в те времена цензура заменила полковника на бухгалтера. Было: "Полковник на пляже всю жизнь рассказавший свою за двенадцать минут". Стало "Бухгалтер на пляже…" Так вот, то Сережино выступление запомнилось всем. Хотя после него разразился большой скандал и у многих участников начались проблемы. В том числе и у Довлатова. Но к 1972 году он стал широко известным в узких кругах литератором. Вступил на литературный путь окончательно и бесповоротно.

– Приходилось даже слышать такую фразу, что биография Довлатова – это "история поражений, которая обернулась победой".

– Как сказать, поражений… Он убедился в том, что многие писатели не лучше него, а много хуже владеют избранным ремеслом. Довлатов внимательно читал современных ему прозаиков и кого-то любил, конечно. Вот, скажем, Владимир Гусаров написал "Мой папа убил Михоэлса". Сережа, когда это прочел, сразу мне позвонил: "Опять меня опередили! Это то, что я хочу! Псевдодокументалистика!" Довлатов писал реальнее, чем сама реальность. Доводил реальность до абсурда. Но за этим абсурдом стоит твердая основа.

После 1972 года его жизнь была тесно связана с литературой. Он и в Пушкинских Горах работал, и в журнале "Костер", и в "Звезде" печатал рецензии. Помню, незадолго до отъезда он писал рецензию на книжку Анатолия Горелова. Для него было важно, чтобы его публиковали. Я думаю, до последних месяцев он еще надеялся, что удастся пробить эту стену. Говорил мне: "Пусть меня посадят года на три. Я знаю, как вести себя в лагере. Не пропаду". Я ему заметил: "Не сходи с ума. Кто тебе сказал, что тебя после этого будут печатать?"

"Комедию строгого режима" поставили хамским образом"

– Сейчас интерес к Довлатову большой. В том числе у кинематографистов. Это ведь хорошо?

– Интерес есть постоянный – это правда. Но вдова Довлатова Елена и дочь Катя все внимательно отслеживают. К счастью, сейчас за авторскими правами следят хорошо. Не как в 90-е. Тогда совершенно хамским образом сняли "Комедию строгого режима" по рассказу "Представление". Я читал сценарий, у меня были замечания. Но главным образом я просил оповестить наследников. Елене Довлатовой текст послали, ей не понравилось. Тогда киношники плюнули на все, вырезали фамилию Довлатова из титров и пустили фильм в прокат. Прямых цитат избежали, но вся история повторяет текст рассказа. Сейчас такое вряд ли возможно.

– А фильм Станислава Говорухина "Конец прекрасной эпохи" смотрели?

– Мне он не очень понравился. Главный герой такой томно-красивый… Правда, там есть одна замечательная сцена, в которой Гармаш играет майора КГБ. Но в целом мне фильм показался прилизанным.

– Наверное, сложно ставить тексты Довлатова из-за их литературности.

– Да, это необыкновенный риск. Настолько выразительный текст, что вы на экране его не успеваете прочувствовать. Помню, мы как-то уехали с Сережей в Курган к знакомому. Делать было нечего – стали писать пьесу. Показали местному режиссеру. Он говорит: "Слушайте, это ни один театр не поставит. У вас с первой фразы – еще люди не сели на места – уже такой юмор брызжет! Такого не может быть в театре". Сейчас, кстати, эта пьеса в архиве у Лены Довлатовой хранится.

"Писать, как Довлатов, – каторжный труд"

– Кстати, насколько я знаю, большинство текстов Довлатова не опубликовано – такова воля писателя. Есть шанс, что когда-нибудь они найдут читателя?

– Я думаю, они будут изданы, когда закончатся авторские права. То есть раньше 2060 года ждать их не стоит. Но тут надо понимать, что две трети из неопубликованного архива – это вариации уже знакомых тем. Вот, скажем, тот самый рассказ, который Сережа читал на вечере в январе 1968 года, – я о нем уже упоминал. Его герой Сучков превратился в окончательной редакции в Чиркова. Это связано еще и с тем, что Довлатов уже в Нью-Йорке придумал себе принцип письма: не повторять в предложении слова, начинающиеся с одной буквы. Слова на "Ч" редко используются, вот и стал Сучков Чирковым. Плюс тут еще спрятана аллюзия на одного знакомого... Это только один пример. Таких сюжетных вариаций множество.

– Кстати, принцип Довлатова, о котором вы говорите, мог появиться раньше? До эмиграции?

– Вообще, такая идея пришла из Франции. Есть знаменитый роман Жоржа Перека "Исчезновение". В нем нет гласной "Е" (в русском переводе – "О". – Ред.). Мы, когда о нем узнали, обсуждали: зачем нужен такой формализм? Пришли к заключению, что писателю полезно придумать ограничение, затруднить себе писание, чтобы пустые слова не вылетали. Это большое открытие для его прозы. Кстати, руководствуясь этим принципом, я написал предисловие к книге "Заповедник", которая вышла в Ленинграде в 1990 году. Первую страницу я писал с удовольствием и легко, но уже на второй понял, какой это каторжный труд.  Мне было интересно еще и то, увидит ли Сережа себя в этой стилистике. Увы, книга вышла спустя две недели после его смерти.